рождения жены. В этот день в Музыкальной студии давали спектакль из западной жизни «Джонни». Орлова там танцевала в массовке и вернулась домой поздно. Но еще позже в их квартиру явились сотрудники ОГПУ. Молчаливый Берзин держался достойнейшим образом. Чекисты тоже действовали без лишних слов, у них все было отработано до автоматизма. Они увели Андрея Каспаровича в холодную февральскую ночь, и больше супруги не виделись никогда.

Первый брак будущей звезды советского экрана оказался скоротечным и несчастливым. Сразу после ареста мужа Любовь Петровна вернулась к своим родителям в Гагаринский переулок. Характера Орловой трагическое событие не улучшило. Она стала не такой общительной, как прежде, более замкнутой и осторожной. Раньше ей приходилось тщательно скрывать свое дворянское происхождение, считавшееся после революции несмываемым клеймом, теперь вдобавок нужно помалкивать про репрессированного мужа. Есть от чего прийти в уныние!

Между тем неудачная семейная жизнь совсем не отразилась на творческой активности актрисы. Более того, может быть, именно это печальное обстоятельство активизировало желание Орловой найти и утвердить себя на сцене. Будучи артисткой хора и кордебалета, она была занята в основном в эпизодических ролях. Однако даже в этих ролях музыкальный и драматический талант ее многим бросался в глаза. С каждым годом Орлова все увереннее шла к тому, чтобы стать солисткой. Такой рост молодых артистов был вообще в традициях Музыкальной студии. Немирович-Данченко, для которого альфой и омегой театрального искусства оставались прежде всего актеры, любил, когда новички вводились в старые спектакли, тем самым проходя шаг за шагом путь предыдущих поколений исполнителей. Он считал, что участие в хрестоматийных спектаклях делает артистов «своими», что после этого они могут считать театр родным.

Вывела Орлову из состава хора и сделала солисткой роль Периколы в одноименной оперетте Жака Оффенбаха. Это случилось в 1932 году. Успех актрисы был ошеломляющим. По одной из версий, стремительному взлету Орловой к вершинам славы немало способствовал увлекшийся ею один из руководителей Музыкальной студии Михаил Немирович-Данченко. Многим тогда казалось, что наметившаяся связь в конце концов приведет к логическому финалу – свадьбе. Однако этого так и не произошло. Не везло Михаилу – раньше Люба Орлова была замужем, причем формально так и не развелась, а теперь у нее появился новый возлюбленный.

Им оказался некий австрийский инженер лет тридцати, работавший в СССР по контракту. Звали его Франц, а фамилия так и осталась неизвестной, несмотря на все изыскания биографов. Известно лишь, что он, увидев Орлову в театре, сразу же воспылал к ней любовью. Начался их короткий, но пылкий роман, о котором тогда многие судачили. Почти каждый вечер после спектакля австриец увозил актрису на своем черном хромированном «мерседесе» в ресторан, и только поздно ночью они возвращались в Гагаринский переулок. Оставаться там австриец не мог – старшие Орловы не одобряли увлечение дочери да и боялись за нее. Связь с иностранцем еще не считалась преступлением, как несколько лет спустя, но уже могла дорого обойтись советской гражданке.

Но Люба, казалось, увлеклась не на шутку, забыв об осторожности. Когда родительские попреки надоедали ей, она переселялась на время к Францу, в шикарный номер гостиницы «Националь». Трудно сказать, какие надежды возлагала Орлова на своего австрийца. Возможно, она строила планы уехать с ним за границу. А может, ей просто нравилось то, что благодаря респектабельному возлюбленному она могла щеголять в нарядах, при виде которых женщин охватывала жгучая зависть. Так или иначе роман с Францем продолжался больше года.

Работать в театре, призванном создать праздничную атмосферу, развеселить людей, было нелегко. «Великий перелом» привел к новому ухудшению жизни – едва ли не все товары стали дефицитом, и за ними выстраивались длинные очереди. Чтобы отвлечь народ от проблем, снова занялись поиском врагов, арестовывали и высылали «бывших», которых в Москве было немало. Тут уж было не до веселья. К тому же советская власть всеми способами сковывала творческие поиски режиссеров, навешивала на них такие вериги, что лишнее движение сделать трудно. По каждому поводу созывалось заседание худполитсовета театра. Поводом могло служить все: налаживание совместной работы с Ассоциацией пролетарских музыкантов; обсуждение новых либретто; открытие выставки к спектаклям и еще много чего. Особенно тревожное положение сложилось на композиторском фронте – как определить, что в музыке идеологически близко, а что враждебно, как бороться с авторами «бульварно-фокстротно-цыганского и поповского жанра» – такой термин черным по белому записан в одной из резолюций худполитсовета.

Невидимая зрителям бюрократическая машина работала с точностью метронома, не забывая фиксировать собственные действия. Благодаря этому можно представить, как проходили подобные производственные совещания. Вот, например, отрывок из протокола заседания худполитсовета с представителями центрального и областного ССВБ (Совета Союза воинствующих безбожников), на котором обсуждалась пьеса «Тиль Уленшпигель». Ее по заказу театра написал известный поэт Павел Антокольский.

«Т. Линшиц просит, ввиду его опоздания, объяснить причины запрещения постановки „Тилль“ (так в тексте. – А.X.). Т. Рейнгерц (председатель ХПС) сообщает, что хотя текст пьесы «Тилль Уленшпигель» был принят ХПС и Главреперткомом, но т. Рожицын от имени ЦССВБ запрещает пост. «Тилля», приводя следующие мотивы: 1) либретто слабее, чем роман; 2) образ Тилля мистичен; 3) изгнание Тилля напоминает изгнание Адама из рая; 4) песенка «Пускай меня ночь пытает» мистична и является лейтмотивом всей оперы; 5) слова Нелле «Дала мне силу любовь» тоже мистичны; 6) нелепость в моменте, когда жуют пасхальные припасы; 7) 2-ая половина сцены св. Мартина напоминает вампуку;[7] 8) уж совсем мистично, что после повешения Тилль воскресает и уходит с Нелле. Настоящее заседание созвано для окончательного выяснения вопроса о постановке 'Тилль Уленшпигель '».[8]

Правда, в конце концов работу над спектаклем решили продолжить, записав в резолюции одним из пунктов такой: «Совещание призывает работников театра активно участвовать в антирелигиозной работе, путем активной работы в ячейке Союза Безбожников».[9]

Между тем старые тексты тоже нуждались в замене. Заполнявшая залы советская публика разительно отличалась от зрителей, приходивших за полвека до этого на спектакли, скажем, театра «Буфф-паризьен». Одним из самых сноровистых авторов по части создания осовремененных либретто стал поэт Михаил Гальперин. Его оригинальные стихи вылетали из головы на следующий день после публикации, и сейчас он вспоминается только как автор советских версий оперетт «Дочь Анго» и «Перикола».

«Дочь Анго» была своего рода визитной карточкой Музыкальной студии МХТ. Именно эта оперетта в 1920 году стала первым спектаклем ее репертуара и много лет пользовалась успехом у зрителей. Спектакль напоминал старую, чуть поблекшую гравюру – без ярких красок, без шаржирования и дешевых трюков. Действие «Дочери Анго» происходит в Париже в 1797 году, после Великой французской революции. Страной правит развратная и продажная Директория во главе с Баррасом. Прежние обращения – мадам и месье – преданы остракизму, теперь французы друг для друга только «граждане».

Главные персонажи «Дочери Анго» – дочь рыночной торговки Клеретта и такие исторические личности, как певец и композитор Анж Питу, актриса Ланж и ее возлюбленный Лариводьер. Интрига строится на том, что Клеретту арестовывают за исполнение политической песенки, которую сочинил Питу. Ее приводят в дом известной артистки Ланж, в которой она узнает свою давнюю подругу. Туда же приходит Питу, который любит Ланж. Свидетелем этого свидания становится неожиданно зашедший Лариводьер, который безумно влюблен в Ланж. Она же, застигнутая, так сказать, на месте преступления, выдает Питу за жениха Клеретты. Поэта подобный поворот устраивает, он не прочь приволокнуться за Клереттой. Однако та хочет внести ясность в создавшуюся путаницу, для чего мистифицирует всех письмами. Таким образом, она собирает Ланж, Питу и Лариводьера в одном месте. Для каждого появление двух других там же становится