Затем его привязали к колу за шею какой-то черной цепью. Ему под ноги положили две вязанки дров. На ногах были у него башмаки и оковы. Со всех сторон вокруг него уложили вязанки дров вперемежку с соломой, до самого живота и по самое горло.

И палачи подожгли Гуса. И магистр Ян голосом громким запел молитву. Когда он пел, поднялся ветер и бросил ему пламя в лицо. Тогда он умолк, молясь про себя до тех пор, пока не испустил дух. А когда вязанки дров, сгоревшие вокруг него, рассыпались, а тело еще за шею на колу держалось, привязанное цепью, тогда палачи палками повалили тело вместе с колом в огонь, еще много дров подбросили и, обходя кругом, палкой разбивали, чтобы быстрее горели. А когда нашли голову, то палкой ее развалили. А когда нашли среди внутренностей сердце, то насадили его на заостренную палку. Когда сожгли все дотла, то весь пепел вместе с землею довольно глубоко выкопали, собрали, на тележку насыпали и бросили в Рейн, текущий поблизости, желая навеки память о нем изгладить из сердец его верных последователей, насколько это в их силах».

Во всей Европе действовали или создавались монархии с сословным представительством, парламентами, внутренней демократизацией. В России действовала абсолютная монархия с правительственным аппаратом и вековой внутренней антидемократизацией. Установление самодержавия – самочинного, волюнтаристского, самодурского единоначалия на основе беззаконного и деспотичного произвола – привело к тому, что в центре государственного устройства, в центре всего оказался аппарат управления, бюрократы и чиновники, значение которых, тщательно скрытое от наблюдения и анализа, стало в империи определяющим. Консервативная тупость и чванство правящей элиты, ужасающий политический строй часто играли роковую роль в истории российской государственности. К началу XIX века у вырождавшейся и совершенно не хотевшей работать императорской иерархии оставался один интерес – жить за счет подданных и удерживать власть в своих руках.

Всегда существовавшая либеральная оппозиция убеждала власти проводить политические и социальные реформы, но до большинства царей и императоров, готовых, по выражению М. Салтыкова- Щедрина, только карать, тащить и не пускать, доходило очень редко. Во все времена существования Московского государства и Российской империи крестьяне хотели земли и воли, всегда в стране шли крестьянские волнения, бунты и восстания. В 1876 году представители всех государственных сословий создали, наконец, революционную народно-демократическую партию с грозно-вежливым названием «Земля и воля» и время в империи вдруг мгновенно убыстрилось.

Три тысячи молодых пошли в деревню, поддержанные в городах вдвое большим числом своих соратников. Имперские города хорошо узнали, как живут имперские деревни. Власти больше уже не могли называть периодический голод «недородом хлебов», а голодающих крестьян – «не вполне сытыми крепостными земледельцами». Культурно-просветительская деятельность подвижников постепенно начинала приносить свои плоды, но им не дали поработать и года. Мирные люди, желавшие социальных изменений, слишком сильно верили в силу истины, чтобы считать возможным и нужным насилие Они сами ненавидели многовековое насилие и не хотели воспользоваться им даже для достижения своих целей. Поставившая кровавую точку в безнадежной дуэли народовольцев с Александром II Софья Перовская в 1872 году писала: «Как взглянешь вокруг себя, так пахнет повсюду мертвым сном. Нигде нет мысли и жизни, в деревнях и городах. Крестьяне ни о чем не думают, точно мертвые машины, которые завели раз и навсегда. Хочется расшевелить эту мертвечину, а приходится только смотреть на нее. Одними книгами я решительно не могу довольствоваться. Иной раз так хочется что-нибудь делать, за исключением чтения книг и разговоров, что доходит просто до какого-то ненормального состояния. Бегаешь из угла в угол или рыскаешь по лесу, но после этого впадаешь в сильнейшую апатию».

В течение года хождения молодежи в народ крестьянские поговорки постепенно стали меняться: «Не нами началось, не нами кончится», «До бога высоко, до царя далеко», «Лбом стены не прошибешь», «Против рожна не попрешь», «Капля камень точит», «Не так страшен черт, как его малюют».

В России 1875 года полицией было вскрыто несколько десятков тысяч частных писем. Жандармский полковник Н. Новицкий писал в дневнике о Александре II: «Государь император очень интересовался перлюстрацией писем, которые ежедневно приносились министром внутренних дел Тимашевым. Некоторые он тотчас сжигал в камине, на другие собственноручно писал резолюции и вручал Тимашеву для действий».

Когда масштаб хождения в народ стал известен властям, ни в коем случае не желавшим делиться не только землей и волей, но и ничем другим с поданными, последовала жестокая расправа с первыми народниками. Недостаток улик в России XIX столетия никогда не служил препятствием для кары инакомыслящим с последующими издевательствами. Четыре тысячи человек продержали четыре года в ужасающих тюремных условиях до суда. Семьдесят человек умерли, сошли с ума, покончили с собой, остальные заболели цингой, чахоткой. До суда смогли довести только 193 человека, остальных сослали в Сибирь беззаконно. Когда общество на суде узнало о полицейско-жандармейских зверствах, оно пришло в ужас. Осудить удалось только тридцать народников. Остальных пришлось оправдать, но их опять арестовали и сослали административно. Об издевательствах властей над людьми писала официальная петербургская газета «Новое время»: «В Петербурге при посещении тюрьмы градоначальник Санкт- Петербурга генерал-лейтенант Трепов остался недовольным либеральными порядками, заведенными в тюрьме лицами прокурорского надзора. Арестант Богомолов вторично не снял при встрече фуражку, и градоначальник взмахом руки сшиб фуражку с головы Богомолова, а в наказание за оказанное ему неуважение приказал тюремному начальству подвергнуть Богомолова телесному наказанию для примера остальным заключенным. Это распоряжение было исполнено, и Богомолов наказан розгами в коридоре тюрьмы в присутствии арестованных».

Шестиэтажный Дом предварительного заключения был набит до отказа народниками, кричавшими Трепову «Палач! Мерзавец! Вон!». В камеры врывались жандармы и полицейские, избивали больных и беззащитных людей, топтал их ногами, волокли в карцеры, в которых от спертого воздуха сами теряли сознание. В сотнях копий российское общество читало письмо матери одного из заключенных: «Больного и оглохшего сына в одиночке били по голове, по лицу, били городовые в присутствии полицейского офицера так, как только может бить здоровый, не бессмысленный, дикий человек в угоду и по приказу своего начальника человека, отданного их произволу, беззащитного узника. Научите меня, куда и к кому мне прибегнуть, у кого искать защиты от такого насилия, насилия страшного, потому что оно совершается людьми, стоящими высоко. Прежде я да и мы все надеялись, что дети наши окружены людьми, что начальство – люди развитые и образованные. Но вот те, которые поставлены выше других, выше многих, не постыдились поднять руку на безоружных, связанных по рукам и ногам людей, не задумались втоптать в грязь человеческое достоинство. Нам говорят, что осужденный не человек, он ничто. Но мне кажется, что для человека и осужденный все же остается человеком, хотя он и лишен гражданских прав. Наших детей в тюрьме замучивают пытками, забивают, сажают в мерзлые карцеры без окон, без воздуха и дают глотками воду, да и то изредка».

На запросы множества людей, спрашивавших так, что было нельзя не ответить, прокурор, заведующий арестантскими домами, вынужденно ответил: «Письмо, к нашему величайшему стыду, содержит чистую правду». Тысячи людей в империи с поднимающейся яростью читали речь на суде казненного ни за что Ипполита Мышкина: «Бунт – единственный орган народной гласности! Нас могут пытать, мучить, а мы даже не можем искать правду. Нас лишают даже возможности довести до сведения общества, что на Руси обращаются с политическими преступниками хуже, чем турки с христианами. Это не суд, а пустая комедия, или нечто худшее, более отвратительное, чем дом терпимости. Здесь не может раздаваться правдивая речь. Здесь из подлости, из холопства, из-за чинов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью!»

В руках у пропагандистов появились кинжалы и револьверы. 23 января 1778 года был объявлен невменяемый приговор на «Процессе 193-х» и на следующий день Вера Засулич стреляла в Ф. Трепова. Революционеры начали убивать наиболее одиозных в обществе представителей императорского режима и своих личных врагов. Зарезавший шефа жандармов Н. Мезенцева С. Кравчинский заявил: «Мы создали над виновниками тех свирепостей, которые совершаются над нами, свой суд – справедливый, как те идеи, которые мы защищаем, и страшный, как те условия, в которые нас поставило само правительство».