идее? Я делаю набросок кубистского дерева с ветвями из сотен узких прямоугольников. Они выглядят, как шкафчики, коробки, осколки стекла, губы, с треугольными коричневыми листьями. Я кладу набросок на стол мистера Фримена.

— Теперь ты чего-то добилась, — говорит он.

Большой палец поднят в жесте «Отлично!»

Я хорошая девочка. В течение недели я хожу на каждое занятие. Это хорошее чувство — снова знать, о чем говорят преподаватели. Мои родители получают экстренное сообщение от школьного психолога. Она не уверены, как реагировать: радоваться моему поведению или сердиться, что им приходиться радоваться такой несущественной вещи как ребенок, который каждый день ходит в школу.

Школьный психолог убеждает их, что мне нужно поощрение — жевательная игрушка или что-то вроде. Они останавливаются на одежде. Я перерастаю всю имеющуюся.

Но делать покупки с мамой? Просто пристрелите меня и избавьте от страданий. Что угодно, только не путешествие по магазинам с мамой. Она ненавидит ходить за покупками со мной. В торговом центре она шествует впереди, подбородок задран, веки дергаются, потому что я не хочу примерять практичную «стильную» одежду, которая ей нравится. Мама — скала, я — океан. Я должна надувать губы и закатывать глаза часами, пока наконец она не утомится и не рассыплется на тысячу кристалликов прибрежного песка. На это требуется много энергии. Во мне ее нет.

Само собой разумеется, что мама не собирается тащиться в огромный универмаг, чтобы выслушивать там концерт с нытьем. Когда они заявляют, что я заслужила новую одежду, они добавляют, что я должна приобрести ее в Эфферте, потому что у мамы там скидка. Я собираюсь после школы сесть на автобус и встретить ее у магазина. В некотором смысле я довольна. Проникнуть, купить, сбежать, — как будто оторвать пластырь Бэнд-Эйд.

Это выглядит хорошей идеей до тех пор, пока я не оказываюсь на остановке автобуса напротив школы, а снежная буря вспарывает страну. С учетом ветра мороз, должно быть, достигает минус двадцати, а у меня нет ни шапки, ни рукавиц. Я пытаюсь держаться спиной к ветру, но моя задняя часть леденеет. Повернуться лицом невозможно. Снег проникает под мои веки и заполняет уши. Поэтому я не слышу, как возле меня останавливается машина. Когда раздается сигнал, я едва не выпрыгиваю из своей шкуры. Это мистер Фримен.

— Подвезти?

Машина мистера Фримена шокирует меня. Это синий Вольво, безопасная шведская коробка. Мне представлялось, что он водит старый автобус Фольксваген. В машине чисто. Воображение рисовало мне художественные принадлежности, постеры и гнилые фрукты, расположенные повсюду.

Когда я сажусь в машину, в ней тихо играет классическая музыка. Я не перестаю удивляться. Он говорит, что подбросить меня в город — небольшой крюк для него. Ему было бы приятно встретиться с моей матерью. Мои глаза расширяются от ужаса.

— Может быть, нет, — говорит он.

Я смахиваю с головы тающий снег и держу руки напротив отверстия отопления. Он включает вентилятор на полную мощность.

Когда я оттаиваю, я считаю отметки с указателем пройденных миль, кося глазом в поисках интересных сбитых животных. В пригородах полно мертвых оленей. Иногда бедняки берут оленину себе на зимние припасы, но большей частью туши гниют, пока шкура не виснет ленточками поверх костей.

Мы направляемся на запад в большой город.

— Ты проделала хорошую работу с этим кубистским наброском, — говорит он.

Я не знаю, что сказать. Мы проезжаем мертвую собаку. На ней нет ошейника.

— В твоей работе я вижу значительный рост. Ты освоила больше, чем знаешь.

Я:

— Я ничего не знаю. Мои деревья — отстой.

Мистер Фримен включает сигнал поворота, смотрит в зеркало заднего вида, въезжает на левую полосу и обгоняет пивной грузовик.

— Не будь такой безжалостной к себе. Искусство состоит в том, чтобы делать ошибки и учиться на них.

Он выруливает обратно на правую полосу. Я наблюдаю в боковом зеркале, как пивной грузовик постепенно исчезает в снежной буре. У меня мелькает мысль, что он ведет машину слегка быстрее, чем следовало бы с учетом всего этого снега, но машина тяжелая и не скользит.

Снег, прилипший к моим носкам, стаивает в кеды.

Я:

— Хорошо, но вы сказали, что мы должны вложить в свое искусство эмоции. Я не знаю, что это значит. Я не знаю, что я должна чувствовать.

Мои пальцы взлетают и прикрывают рот. Что я делаю?

Мистер Фримен:

— Искусство без эмоций — все равно, что шоколадный торт без сахара. Оно выставляет тебя дураком, — он тычет пальцем себе под горло. — В следующий раз, когда ты будешь работать над своими деревьями, не думай о деревьях. Думай о любви, или о ненависти, или радости, или ярости — о чем угодно, что заставляет тебя что-то чувствовать, от чего твои ладони потеют или пальцы скрючиваются. Сфокусируйся на этом чувстве. Когда люди не выражают свои эмоции, каждый раз какая-то их часть умирает. Ты была бы потрясена, если бы знала, сколь многие взрослые на самом деле мертвы внутри — проживая свои дни без понимания, кто они такие, просто ожидая сердечного приступа или рака, или грузовика Мак, который поспешил бы закончить работу. Это самая грустная вещь, которую я знаю.

Он минует выезд на автостраду и останавливается у светильника в нижней части пандуса. Что-то маленькое, мохнатое и мертвое скомкано у стока ливневой канализации. Я отгрызаю струп с большого пальца. Эмблема Эфферта мерцает в середине квартала.

— Вон там, — говорю я. — Вы можете высадить меня напротив.

Какое-то время мы сидим, снег скрывает другую сторону улицы, из динамиков гудит соло виолончели.

— Мм… Спасибо, — говорю я.

— Не за что, — отвечает он. — Если тебе когда-нибудь нужно будет поговорить, ты знаешь, где меня найти.

Я отстегиваю ремень безопасности и открываю дверь.

— Мелинда, — говорит мистер Фримен. Снег проникает в автомобиль и плавится на приборной панели. — Ты хороший ребенок. Я думаю, ты можешь многое сказать. Я был бы рад выслушать.

Я закрываю дверь.

Я останавливаюсь у конторы, и секретарь говорит, что моя мама на телефоне. Тем лучше. Будет проще найти пару джинс без ее присутствия. Я направляюсь к секции «Юные Леди» в магазине. (Еще причина, по которой они не зарабатывают денег. Кому захочется, чтобы ее называли юной леди?) Мне так же сильно нужен десятый размер, как меня убивает осознание этого. Все, что у меня есть, восьмого или маленькое. Я смотрю на свои ноги-каноэ и слабые, уродливые щиколотки. Разве в этом возрасте девочки не перестают расти?

Когда мне было шесть, мама купила мне все эти книги о половом созревании и пубертатном периоде, так что я оценила через какие «прекрасные» и «естественные» и «удивительные» превращения прохожу.