Эти двое наконец-то посмотрели друг на друга. У меня при виде этого мороз подрал по коже – к моему удивлению, выражение на лицах обоих ничуть не изменилось. Молодой, казалось, смотрел не без интереса, но настороженно. Старший был просто зол.

– Ты что, не узнаешь его? Бог ты мой, даже я узнаю. Не может быть, чтобы ты его не узнал, Флоон? Это ведь ты. Это ты молодой.

– Я знаю. Я понял, что он здесь, как только увидел вмятину на машине. Потому и стал в ней копаться – знал, что это моя машина. Я всегда держал этот пистолет под пассажирским сиденьем. Прилепил его туда скотчем в тот самый день, когда пригнал машину домой от дилера.

Я вспомнил, как Флоон говорил мне в Вене, что это мы с Джорджем дали ему то перо, когда он был молодым, и после этого все изменилось. Я вспомнил, как Джордж сказал, что Флоон его знает со времен своей молодости.

Джордж в сопровождении тридцати-с-чем-то-летнего Каза де Флоона спустился с веранды и зашагал к нам. Ни один из Флоонов, похоже, не интересовался другим. Их ледяное спокойствие при этой встрече поразило меня. Потом я сообразил, что спокойствие это было, в общем-то, односторонним – ведь Флоон- младший никак не мог знать, кто такой этот седовласый старик с пистолетом в руке. Потому что, если посмотреть в зеркало и попытаться представить, как ты будешь выглядеть через три десятка лет, вряд ли твое воображение попадет в точку. Мое вот не попало, когда я впервые увидел себя в зеркале в Вене.

Но в головоломке Флоона было одно неизвестное мне звено, которое вот-вот должно было проявить себя и изменить все.

У молодого человека была такая же пышная шевелюра, как и у Флоона (только каштановая), армейская выправка и короткие толстые руки. Но окончательно их сходство закрепил голос – точно такой же.

– Отец? Почему ты здесь? – сказал Флоон Флоону. Молодой старому.

Сцена теперь была целиком в их распоряжении – остальные превратились в софиты, освещающие начало их представления.

Старый Флоон ничего на это не ответил, только пристально разглядывал себя молодого, словно пытаясь уяснить, чего тот добивался. Пистолет он держал уверенно, по-прежнему целясь в меня. По виду это был «вальтер-ППК». Жуткий пистолет. Жуткий тип.

– Я тебе не отец.

Не обращая внимания на эти слова, молодой Флоон шагнул вперед и разразился тирадой:

– Ты обещал оставить меня в покое на два года, отец. Через два года. Мы с тобой об этом договорились, ты сам согласился. Но еще и шести месяцев не прошло. Зачем ты сюда заявился?

В его голосе кипела злость. Казалось, подойди поближе – и тебя обварит эта ярость, которая никак не соответствовала выражению его лица – пустому, равнодушному, безмолвному.

– Я тебе не отец! Неужели ты сам этого не видишь?

– Я вижу, что ты нарушаешь условия нашего соглашения. Это так на тебя похоже. Ты презренный тип. Тебе это известно, отец? Оба вы с матерью презренные типы. Пожалуйста, отойди от моей машины. – Он смерил старика взглядом – так смотрит парень на девушку, оценивая ее. Его взгляд остановился на пистолете.– Где ты взял этот пистолет?

Старый Флоон посмотрел сперва на свою руку, потом снова на молодого.

– Где я его взял? Под сиденьем в_машине. Сам прекрасно знаешь.

– Так я и думал. Влез в мою машину и взял его без разрешения. Распоряжаться моей машиной, моим пистолетом! Так на тебя похоже. Вот об этом-то я и говорю. Потому что это не твой пистолет, отец. Я его купил. Купил на свои деньги, а не на твои. Теперь все, что у меня есть, куплено на мои деньги, ничего твоего у меня нет. И никогда больше не будет.

– Я это знаю. Помню, как это было. Один из величайших дней моей жизни! – сказал старый Флоон.

И снова вокруг стало так тихо, что можно было услышать падение тела на землю, а я почти не сомневался, что так оно и случится, вот только не знал, чье это будет тело. Все эта хренотень поворачивалась таким чудным образом, что логика и факты превращались в пережеванную пластинку «джуси фрута». В этот момент могло произойти что угодно. Меня вообще ничто бы не удивило. Флоон стреляет в меня. Флоон стреляет во Флоона. Флоон сдается Флоону. Флоон… Вы меня понимаете.

– Да ты на мои руки посмотри, черт тебя дери! Видишь, какие толстые? Ты разве не помнишь его руки? – Повесив пистолет на указательный палец, Флоон поднял обе руки вверх, будто сдаваясь нам в плен. – Эти его длинные пальцы? Он мне тыкал ими в ухо, если я делал что не так. Ты разве не помнишь?

На молодого человека это, похоже, не произвело впечатления. Он скрестил руки на груди, закрыл глаза и помотал головой.

– У тебя руки такие же, как у меня. Зачем ты лжешь? Что у тебя за проблема?

Старый Флоон взорвался:

– Что у меня за проблема? Моя проблема в том, что я тебе не отец! У того были тонкие руки! И когда я делал что не так, он меня ими лупил. Да-да, лупил! Тыкал этими своими жуткими тонкими пальцами прямо мне в ухо. И приговаривал: «Мой сын не станет это делать. Не мой сын». «Мы теперь живем в А-ме-ри-ке! И ты будешь говорить как а-ме-ри-ка-нец!» Раз в неделю, больше, иногда и по пять раз на неделе он находил повод, чтобы устраивать мне пытку этими проклятыми руками, этими пальчиками-карандашиками! – Голос обезумевший, глаза старого Флоона оставались на своих местах в черепной коробке, в то же время находясь где-то далеко. – Посмотри на мои руки, идиот. Они же огромные, как рукавицы кэтчера. У него что, такие были?

Когда ответа не последовало, старик разошелся еще больше. Он ухватил малыша Фрэна за запястье и рывком притянул к себе. Мальчишка крякнул и попытался вырваться, но это было невозможно. Флоон сунул пистолет себе за пояс, чтобы освободить вторую руку. Когда он снова заговорил, его голос совершенно изменился – в нем слышался сильный гортанный акцент, речь стала медленной, слова приобрели весомость, сочность. Мне он напомнил Генри Киссинджера[131].

– Герой ест львов на завтрак. – И тут он с такой силой ткнул указательным пальцем в ухо Фрэна-