И тогда Наоми подняла голову и засмеялась живым беззаботным смехом, возмутительно непосредственным и звонким:

— Любовь? И это ты называешь любовью?

И снова засмеялась тем же смехом, и все смеялась, смеялась, а Волчок смотрел на улицу, пока она не перестала. И тогда он заговорил с тихим достоинством в голосе. Он сам удивился спокойной выразительности своего тона. Наоми тоже. Она смотрела на него, на этот давно забытый образ из детства, на солдата, который, как и все солдаты, вернулся с воины домой, но оказался не таким, как все. Лицо с фотографии дышало, разговаривало и давало понять, что он внутренне укоряет ее за смех. Как мог бы укорять отец.

— Да. — Волчок кивал, будто только что понял, в чем суть. — Да. Я называю это любовью. — Он произнес это слово с гордостью, как человек, который любил, любил неразумно, но сильно. Теперь он говорил с поразительной убежденностью. — Твоей матери было примерно столько же лет, сколько тебе сейчас. Я был не намного старше, а по сравнению с ней сущий ребенок. Мир только что развалился на куски, и все мы оставшиеся в живых бессмысленно бродили, гадая, что будет дальше и будет ли вообще. И тогда я повстречал твою мать, и на какое-то время нам удалось подняться над всем происходившим. И поверь мне, на это нужна настоящая сила. Я тогда называл это любовью, и я называю это любовью сейчас.

Он умолк, но взгляд его ясно говорил: «Не важно, что было потом, эта любовь не повод для смеха, так что хватит смеяться, моя девочка. Я здесь. И что, по-твоему, привело меня сюда?» Затем его лицо исказилось, уголки губ поползли вверх, и казалось, что-то готово разорваться у него в груди. Но ничего не произошло. Наоми увидела, как отчаянная гримаса превратилась в подобие улыбки, так что случайный прохожий мог бы счесть весь их разговор непринужденной утренней болтовней.

Волчок затих. Теперь он просто сидел, обхватив колени руками, на крыльце дома ее матери. Первые солнечные лучи упали на пустую улицу. Он был не Мэгвич, не далекий персонаж из туманной юности ее матери, не милая мягкая игрушка, которую можно достать и по желанию убрать, он был ее плотью и кровью — и именно в этом был весь ужас. Волчок не видел, что она встала со ступенек, пока не поднял голову. Она застыла перед ним. Было трудно сказать, чего в ее взгляде было больше: поражения или победы, страха или надежды; чего она больше хотела: поверить в него или от него избавиться.

— Мне надо идти, — бросила она поспешно.

Волчок понимал, что она отнюдь не на работу спешит. Дело не в этом. Ей некуда спешить. Она от него убегала.

Он кивнул. Наоми вздохнула. В этом вздохе таились какие-то пока непонятные, слишком сокровенные чувства, с которыми надо разобраться наедине с собой. Она покачала головой, посмотрев на знакомые дома и дворы, почти не изменившиеся со времен ее детства.

— Я даже не знаю, как тебя называть.

Волчок резко поднялся и неловко шагнул к ней навстречу, будто собираясь представиться. Но девушка отпрянула, и он остановился, просительно глядя на нее:

— Зови меня Аллен. Так меня никто не называет.

Она задумалась, словно пытаясь найти в себе место для этого имени. А потом просто зашагала прочь. Волчок узнал в ее походке свой собственный юношеский задор, и снова внутри что-то кольнуло: «мое». Еще миг, и она уйдет от него, и пути их разойдутся навсегда. И тут она неожиданно остановилась и оглянулась. Ее взгляд не выражал особых чувств, в нем не было ни привета, ни прощания. И все же она оглянулась. Волчок едва заметно кивнул в ответ.

Ни один из них не видел, как раздвинулись шторы в спальне Момоко. Сначала она заметила дочь, которая стояла на улице и смотрела куда-то в сторону дома. Но на что? Момоко пригляделась и обнаружила, что перед домом стоит какой-то человек. Наоми оглянулась на него и пошла прочь, а тот ответил едва заметным кивком. Это еще что такое? Но тут Момоко поняла, кто этот человек, возмущение и испуг прошли, у нее отлегло от сердца. И все же ее первым побуждением было немедленно броситься вниз и выяснить, что происходит. Но она осталась на месте, затаилась за полураскрытыми шторами. Позволила им проститься. Эти несколько секунд длились целую вечность. Потом Наоми ушла.

Какой быстрой бывает иногда человеческая мысль, подумалось Момоко. Бывает, решения принимаются мгновенно. Обмен взглядами между дочерью и отцом продлился лишь пару секунд, и все же Момоко сразу поняла: эти мгновения принадлежат им, и только им. Она не двинулась с места. Зачем? Она была бы там лишней. Наоми смотрела на Волчка так, будто они встречались раньше. На глазах у Момоко родилась совсем новая Наоми, жесты и взгляды которой уже не поддавались материнскому толкованию. Было ясно одно: девушка признала отца. «Да, есть ты и я, — говорил ее взгляд, — я не знаю, что с этим делать, но мы есть. И мы оба это знаем, не так ли, — ты и я?»

Прежде они были только вдвоем, только мать и дочь. Теперь впервые Момоко была лишней и смотрела на тех двоих со стороны. Она была посторонней, и, странное дело, ей даже нравилось быть посторонней. Момоко стояла неподвижно и долго смотрела на небо за окном. Оно было ясное, голубое, ни облачка, ни единого дуновения. Она знала: сегодня будет чудесный летний день.