Момоко попятилась и наконец спросила дрожащим голосом:

— Где он?

— И что же это ты мне такое принесла? У меня вроде все есть?

— Где он? — взмолилась Момоко.

— Давай-ка я попробую угадать, что же ты мне принесла.

С распущенным галстуком и сдвинутой на самый нос фуражкой, Волчок невозмутимо подпирал стену и жевал резинку.

Момоко снова зажмурилась и еще крепче сжала пакет, так что ногти ее вонзились в бумагу.

— Прекрати эти игры. Что ты с ним сделал?

— Ты о своем любовничке? — переспросил Волчок, продолжая жевать.

Пусть говорит что хочет. Момоко собрала в кулак остаток сил, чтобы устоять перед стремительной волной гнева и отчаяния:

— Где он?

— Нету. А теперь давай посмотрим, что у нас тут в пакете.

Момоко прикрыла глаза и тихо простонала:

— Что ты наделал, Волчок!

— Пакет! — рявкнул Волчок и сделал шаг вперед.

Господи. Этот свирепый взгляд, сжатые челюсти. Момоко содрогнулась. Это не ее Волчок. Не ее поэт. Не ее филолог-классик, увлеченный восточными языками. Такого Волчка она не знала. Перед ней стоял солдат оккупационной армии при исполнении служебных обязанностей. Он грубо выхватил пакет, разодрал бумагу, даже не удосужившись развязать веревку. На пол вывалился черный башмак. Другой ботинок Волчок поднес к свече и стал его разглядывать при тусклом свете пламени.

— Весьма впечатляюще, — улыбнулся Волчок.

Момоко стояла перед ним безмолвно, закрыв глаза и уронив голову на грудь.

— Не иначе как американский, — Волчок поворачивал ботинок то так, то эдак, будто желая оценить его достоинства под разными углами зрения, — и ведь небось изрядных денег стоит. Отличные ботинки. Есть только одна небольшая неувязочка. Размер не мой. — Он говорил с театральной нарочитостью опытного следователя. — И как же ты это объяснишь? — добавил он, упиваясь собственной злой иронией, не отрывая взгляда от валявшегося на полу ботинка.

Момоко смотрела на ботинок, лежавший на полу.

— Что ты с ним сделал, Волчок? — спросила она без выражения, не поднимая глаз.

— Не важно, что я сделал. Лучше посмотри, что ты сделала. Ты мне не тот размер купила. — Он приподнял ботинок за язык, будто демонстрировал вещественное доказательство в зале суда. — Или, может быть, они предназначены для твоего полюбовника?

Момоко подняла голову и с неожиданным вызовом воскликнула:

— Он мне не любовник!

— Неужели?

— Он мой старый добрый друг.

Волчок усмехнулся и заговорил непринужденным топом:

— Может быть, я и простых англосаксонских кровей, но я все же полагаю, что за всеми этими тайными связями кроется нечто большее, чем просто дружеские встречи за чашечкой зеленого чая.

Момоко смотрела на него сквозь слезы, не веря собственным глазам:

— Ох, Волчок, ты же все не так понял, нет здесь никаких любовных связей, он просто мой старый друг, и мы правда пили чай.

— Может, я и простоват, но не полный идиот. Вот, посмотри, мой персик.

Он схватил ее и насильно повел к чайному столику.

Теперь столик весь был завален фотографиями: стандартные карточки вперемешку с увеличенными снимками были разложены без всякой системы. Потрясение от увиденного будто оглушило Момоко. Она не чувствовала, как больно сжимает ее Волчок, не слышала его крика.

— Видишь? И что, я ошибаюсь?

Вот она в своем английском платье. Стоит и через плечо смотрит прямо в объектив. Момоко даже сейчас, несмотря на шок, помнила этот день. Сначала целую вечность ждала трамвая на холодном ветру, а он все не шел и не шел. Потом в вагоне какой-то молодой солдат-американец согнал пассажира и усадил старушку, словно галантный рыцарь нового режима. А с того увеличенного снимка Йоши глядит прямо в кадр. Раньше фотограф из Волчка был никудышный, а теперь вон как набил руку — Момоко помимо воли не удержалась от тайной похвалы. А вот на этом полузасвеченном снимке запечатлен их чинный прощальный поклон. На другом — поцелуй, который Момоко до сих пор не забыла.

Все эти сокровенные мгновения у нее сначала украли, а потом выставили на всеобщее обозрение. Сбылись ее самые чудовищные страхи, значит, он все время следил за ней, притаившись среди развалин.

Момоко вновь оказалась в том самом страшном сне, мучительные образы кошмара вернулись и волной нестерпимой тошноты подступили к горлу. Она снова чувствовала на себе пристальный взгляд из разрушенной подворотни. Вот еще фотография, недельной давности, она уходит от Йоши, высоко подняла воротник пальто, пытается прикрыть озябшие уши. Момоко помнила, в тот вечер она так спешила к Волчку, радовалась встрече, ей так не терпелось его увидеть. Да, подумала она, окинув взором покрытый фотографиями стол, небось понадобилась не одна неделя, чтобы по кусочкам собрать всю эту головоломку. День за днем стоял он в темной подворотне, а потом приходил в ее комнату, занимался с ней любовью, лежал рядом в темноте.

Она опомнилась, услышав полный мольбы и отчаяния голос Волчка:

— Ради бога, скажи, что я не прав, ну пожалуйста, пожалуйста… — заклинал ее Волчок.

Он сунул ей под нос фотографию, перевернул обратной стороной, зачитал аккуратно надписанную карандашом дату, подробно перечислил все, чем они вместе занимались в тот вечер, потом перешел к следующему снимку и проделал все то же самое, скрупулезно, не пропуская ни единой мелочи. На губах у него выступила пена. А вот глаза… И тут Момоко заглянула ему в глаза и увидела, что они неестественно расширились и полны слез, которые, казалось, вот-вот прольются неудержимым потоком и смоют остатки гордости и самообладания. Момоко понимала: сейчас до него еще можно достучаться. Лишь бы он замолчал. Замолчал — и все.

Но Волчок не замолчал. Напротив, его будто прорвало, и все, что он так долго таил в себе, полилось наружу, как гной из чудовищного нарыва.

— Я в тебя верил, — выкрикивал он сквозь слезы, грудь его вздымалась, он судорожно глотал воздух, все тело его ходило ходуном, как вышедший из строя механизм, который, казалось, вот-вот развалится на тысячу деталей. — Верил! — Он утер слезы с таким ожесточением, что фуражка свалилась у него с головы. — У-у, проклятый тупица, слабак несчастный. А ведь верил же, свято верил, что мы с тобой лучше, чем все это дерьмо, — тут он пренебрежительно махнул рукой на лежащую за окном побежденную столицу, — что нам повезло, что мы избранные. — Волчок задрал голову к потолку и раскачивался из стороны в сторону. — А оказалось, что мы как все. Разве нет? Разве нет? Ну, скажи, я не прав?

Момоко тихо стояла поодаль, его слова будто не долетали до нее, а он больше не мог выносить ее молчаливого презрения.

Она слабо осознавала то, что произошло дальше. Он поднял руку, замахнулся, рука опустилась, резко рассекая воздух, и больно ударила ее но щеке. Момоко только однажды слышала выстрел — это было в гостях у школьной подруги в графстве Суррей, лесник подстрелил кролика, — но она на всю жизнь запомнила этот хлопок. И таким же звуком выстрела прозвучала сейчас пощечина.

Момоко отпрянула, потом с молчаливым вызовом взглянула на него из-под рассыпавшихся волос и слизнула выступившую в углу рта кровь. Оцепеневший от ужаса, Волчок уставился на ставшие вдруг пурпурно-красными губы. Но страшнее всего был этот пристальный, неподвижный взгляд, будто превративший его в камень. В этом взгляде не было ни страха, ни боли — только бесконечное разочарование. «Я тоже в тебя верила, — недвусмысленно говорил этот взгляд, — верила в то, что ты принес в мою жизнь, в то, что ты мог мне дать». А еще он говорил: «Я думала ты лучше. А ты такой же».