Мы работали быстро, быстрее, чем догадывались об этом те, кто от нас зависел, и, наполнив мешок, я осторожно оставлял его у кухонной двери, а сам спешил на верхний этаж дома, чтобы найти свою «жену», которая поднялась туда раньше.

Она, разумеется, уже лежала в постели и ждала меня.

Мой дорогой мальчик, я надеюсь, что мой рассказ не шокирует тебя, и мы не показались тебе необузданными животными; ты не станешь сомневаться, когда я скажу тебе, что мы были невинны. Софина не была одной из тех девушек, которые рано расцветают и становятся женщинами. Она созревала медленно в вечном лондонском тумане, и когда я обнимал ее, то я просто был юношей, обнимающим свою девушку.

Но и мужниной тоже, ибо мужчина, пишущий эти строки, продолжает обнимать ее, тоскует по ней, а ведь прошло тридцать лет, тоскует по нежности и белизне ее кожи, и о том огромном доме, который укрывал нас.

Самыми прекрасными мгновениями в моей жизни были наши с Софиной выходы на кражи, а затем игра с опасным соблазном сна, который потом все же одолевал нас.

Двадцать восьмого июля 1807года нас доставили в большую резиденцию некоего джентльмена на площади Монпелье; поскольку вход в дом был со стороны конюшен в конце улицы, задача была несложной. У нас прежде состоялась встреча с Томом в небольшой гостинице «Золотой сноп», на одной из самых маленьких улиц, ведущих к площади.

Мы сидели и смотрели, как Том уплетает за обе щеки холодный ростбиф с маринованными каштанами. Наконец, запив все это элем, Том показал рукой в открытое окно гостиницы на тот дом, который для нас был выбран. Это был высокий, узкий, в четыре этажа, дом-красавец: прямой, с гвардейской выправкой, все его металлические детали были темными, зато медные сверкали в мягком зеленом свете летнего солнца.

Мы ждали, когда стемнеет, а затем покинули Тома, допивавшего вторую кружку эля и уже раскладывавшего пасьянс.

Примерно через полчаса после того, как мы вошли в дом, Том услышал какой-то шум на улице и, встав коленями на стул, незаметно взглянул в окно. Он увидел группу сыщиков полицейского суда, которые, громко переговариваясь, переходили площадь. Тому показалось, что они направлялись к улице за домом.

Сначала это напугало его, но потом, обойдя дом снаружи и убедившись, что все его окна темны, он вернулся к своему пасьянсу. Он еще не раз производил такие проверки, а то, что мы все еще не покинули особняк, так он уже привык: нам нужно немалое время для поисков и сбора того, за чем нас сюда послали. Однако, когда часы пробили полночь, и хозяин гостиницы справился, не нужна ли ему комната на ночь, Том расплатился и вышел в темень ночи.

В другой гостинице, недалеко от этой, его ждал некий мистер Стилшенк, которого Том должен был известить, как только мешок с товаром будет готов, и соответственно наградить за услугу. Но теперь он уже стал думать, что нас задержали полицейские и мы взаперти где-нибудь в кухне или кладовой дворецкого – свет из этих окон с улицы не виден. Если это так, нас теперь ждет полиция, и послать к нам Стилшенка он не может, и вообще он уже не знал, что ему делать.

Он обошел площадь два или три раза, пока не привлек внимание дежурного полицейского, который, разумеется, спросил его, что он здесь делает. Но когда полицейский поднял свой фонарь, на площадь выехал кэб, и Том тут же окликнул его. Он велел кучеру везти его, но не туда, где его ждал Стилшенк, а прямехонько в Айлингтон, где ему предстояло решить опасную задачу – разбудить среди ночи Ма Бриттен.

Неспокойной и неугомонной Ма нередко, чтобы уснуть, приходилось выпивать на ночь стаканчик или два французского ликер-крема. А погрузившись в желанный сон, ей менее всего хотелось быть внезапно разбуженной светом фонаря в руках собственного сына. Поэтому проснувшись, она не поскупилась на брань и, конечно, была чертовски не в духе.

Я, к счастью, не был свидетелем этому, но, прожив немало с этой парочкой, думаю, что в предлагаемом мною коротком скетче не погрешу против истины,

«– Тебе бы лучше было не терять этих ублюдков, – сказала Ма, – а то, не дай Бог, Сайлас попросит шайку наведаться к тебе в гости.

– Я ничего не терял, Ма, – оправдывался Том. – Я выполнил свою,работу, они вошли в дом, но, как видите, не вернулись.

– Ты куча дерьма, – не колеблясь, подвела итог она.

– Дерьма! – взвизгнул он. – Не называйте меня так. Я не трус.

– Дерьмо! – еще раз крикнула Ма».

Ей нравилось оскорблять его, оскорблять до тех пор, пока лицо его не становилось багровым, и он еще больше жаждал от нее доброго отношения и материнской ласки. Хотя он уже был взрослым мужчиной и его грубые красные руки оказывались ловкими и умелыми, когда они с матерью отправлялись в ночное путешествие, тем не менее он все еще, как прежде, мог хныкать, как мальчишка, и цепляться за материнскую юбку.

«Если ты потерял этих маленьких ублюдков, я отрежу тебе твои чертовы уши», и так далее.

Она могла называть нас ублюдками и даже кем-нибудь похлеще, но истинной причиной ее тревоги был страх лишиться курицы, несущей золотые яйца, и хотя обычно она была очень бережливой, когда речь шла о пенни, сейчас, не колеблясь, во второй раз оплатила поездку в экипаже до площади Монпелье.

Когда они приехали на улицу за конюшнями, Том уже утвердился в своем мнении, что сбежавшие нарочно устроили ему ловушку, а теперь только ждут его.

Этим своим предположением он еще раз дал матери повод назвать его кучей дерьма. Она, вырвавшись вперед, первой вошла в дом.