случалось на нее смотреть. А все же, нет, еще раз представив его, Джульетта решила, что Эймос не столько сдержанный, сколько просто тяжелый в общении. Когда он сердится, то глаза его прямо огнем сверкают.

— Спойте еще что-нибудь, — продолжила Франсэз. — Не обращайте на меня внимание. Я люблю вас слушать. Особенно, когда лежу наверху в своей постели. Почему-то от вашего пения мне становится легче.

Слезы подступили к горлу девушки. Ей было тяжело сознавать, что Франсэз умирает. Джульетта с трудом подавила рыдания и начала петь.

Следующий урок Франсэз был посвящен стирке белья. Она послала Джульетту наверх, чтобы собрать белье с постелей. Джульетта чувствовала себя неловко, почти виновато, входя в чужие комнаты, словно была воровкой. Но особенно неуютно ей было входить в просторную спальню, принадлежавшую Эймосу.

В его комнате было мало мебели, только кровать, стул и узкий шкаф. Все предметы были сделаны из массивного дуба и изготовлены очень бесхитростно. Столь же простым выглядело и покрывало на постели, а свисавший подзор был уже блеклым и застиранным. Почти ничего не напоминало о том, кто живет в этой комнате, разве, может быть, подчеркнутая простота и бедность обстановки. На одной стене висел дагерротип в металлической рамке, и это было единственным украшением. Джульетта с любопытством подошла к нему, думая, что, возможно, это фотография матери Итана. В доме о ней никто не упоминал, и Джульетта часто задумывалась о том, что произошло с этой женщиной. Она решила для себя, что жена Эймоса умерла, поскольку поблизости ее явно не было, но оставалось невыясненным, когда и как это случилось.

Оказалось, однако, что дагерротип был семейным портретом, на котором отец сидел в центре, положив руки на колени и держа шляпу в руке; за ним стола мать и ее рука покоилась на плече отца. По обеим сторонам скамеечки, на которой сидел отец, стояли маленькие мальчики, а перед более высоким из них стояла маленькая девочка. На коленях отца приютился маленький ребенок, пол которого нельзя было определить, так как младенец был одет в чепчик и длинное белое платьице. Все они напряженно смотрели перед собой.

Джульетта заинтересовалась снимком. Она подумала, что это, должно быть, семья Эймоса Моргана. Мужчина с суровым взглядом, усами и густыми бакенбардами — это, наверное, его отец, а бледная тонкая женщина — его мать. Мать выглядела слегка испуганной, может быть, под впечатлением самого процесса получения снимка при помощи хитроумной новомодной машины. Генриетта говорила, что Эймос был моложе, чем ее муж, значит, Эймос здесь меньший из мальчиков или даже младенец. Но ей трудно было узнать его в любом из этих детей. Девочка, конечно, была Франсэз.

Джульетта с трудом оторвалась от разглядывания снимка и подошла к большой кровати. Она положила подзор на чемодан, лежавший возле кровати, потом сняла верхнее покрывало и сложила его на подзор, затем начала снимать с постели простыни. Это занятие очень смущало ее, потому что кровать принадлежала Эймосу, а она как будто бы делала что-то неприличное. Девушке это казалось слишком интимным делом, чтобы делать его для чужого человека. Таким следовало бы заниматься кому-нибудь более близкому для Эймоса, скорее всего, какой-то женщине — партнерше в жизни и в постели.

Джульетта торопливо закончила свою работу и вышла из комнаты. Затем она быстро прошла через комнаты Итана и Франсэз и также собрала в них белье. В этих комнатах она уже так не нервничала. Комнаты были столь же скудно обставлены, как и комната Эймоса, не было ничего лишнего — ни безделушек, ни украшений, которые могли бы добавить уют и что-то личное.

Раньше Джульетта думала, что ее комната скромно обставлена только потому, что она ничья и там давно никто не жил. Но оказалось, что ее комната мало отличалась от спален членов семьи. Более того, едва только Джульетта разместила свои вещи, как ее спальня превратилась в куда более уютное жилище, чем комнаты остальных обитателей дома.

Похоже, Морганы не пытались как-то смягчить окружавший их мир или украсить его, например, добавить в него цвет. Джульетте такое было непонятно. Это слишком отличалось от привычной для нее жизни.

Иногда Джульетта думала, что лучше бы ее отец оказался более практичным и не так сильно поддавался порывам своей артистической натуры. Когда он брал деньги, оставленные на еду, и внезапно покупал ей что-то красивое, но совершенно непозволительное для них в тот момент, например, тонкий кружевной шарфик, изящно связанный наподобие паутинки, то девушка вначале готова была расплакаться, потом ей хотелось накричать на него. Но даже в такие минуты Джульетта понимала, что толкнуло отца на такой поступок, и сама тоже любила этот шарфик. Она не могла представить, что кто-то может не хотеть приобретать красивые вещи и окружать себя ими.

Джульетта унесла грязное белье во двор. Там они с Франсэз постирали его в большой ванне с помощью стиральной доски и прополоскали в другой большой ванне. Потом девушка развесила простыни и белье на веревках, и за день все высохло, а перед заходом солнца они вдвоем сняли и сложили все белье. Эта работа оказалась тяжелой до ломоты в спине, а когда с ней было покончено, нужно было еще все перегладить и убрать.

Кроме всего этого было еще множество мелких домашних дел — весенняя приборка и повседневные хлопоты — подметание полов, вытирание пыли и протирка мебели.

Джульетте казалось, что перечень дел бесконечен и едва заканчивалась одна работа, как надо было браться за другую.

Она начинала думать, что легче уже не будет никогда. Каждый вечер бедняжка падала в постель в полном изнеможении. У Джульетты теперь болели даже такие мышцы, о существовании которых она раньше не подозревала. Казалось, что каждое дело у нее затягивалось дольше, чем нужно, и ее раздражала собственная нерасторопность во многих делах.

К тому же Джульетта продолжала совершать ошибки. Во время глажения она подпалила один из носовых платков от костюма Эймоса, оставив на нем отчетливый коричневый отпечаток тяжелого утюга. В другой раз она перекрахмалила скатерти и салфетки так, что те стали твердыми и жесткими. Целая партия хлебов получилась у Джульетты мелкого размера, твердая и на вкус пресная, потому что она забыла добавить в тесто соду. За столом все ели и такой хлеб — другого просто не было! — но когда Джульетта видела, как они сосредоточенно жуют, ей хотелось провалиться сквозь землю. Неужели она никогда не научится делать все правильно?

Однажды утром, когда Джульетта собрала яйца и возвращалась из курятника в дом, она заметила на земле свою булавку для волос. Девушка присела, чтобы поднять булавку, и вдруг что-то тяжелое ударило ее по спине. Джульетта услышала кудахтанье и звук хлопающих крыльев. От неожиданности она уронила корзинку и с криком вскочила на ноги. Петух напал на нее!

Джульетта начала отбиваться руками, но петух продолжал наскакивать на нее, царапая ее когтями сквозь одежду. Она завопила от испуга, неловко отмахиваясь от птицы.

Из сарая выбежал Эймос. Одной рукой он схватил Джульетту за руку, а другой отбросил петуха так сильно, что тот пролетел почти через весь двор.

— Черт побери! Вот сумасшедший старый дурень!

Джульетта разрыдалась, вздрагивая всем телом. Внезапно у нее иссякли все силы. Испуг и боль в спине, там где петух поцарапал ей кожу, соединились с переутомлением и раздражением, копившимся столько дней, и все это привело к бурному эмоциональному взрыву, начавшемуся неудержимыми рыданиями.

— Что с вами? спросил Эймос, хватая девушку за руки и поворачивая так, чтобы осмотреть ее спину. — Проклятие! Он прорвал вам платье до самой кожи. Хорошо еще, что на вас была эта кофта, иначе царапины были бы еще глубже.

Джульетта продолжала плакать и уже не могла остановиться. Она только закрыла лицо руками, стараясь, чтобы слез не было видно.

— Мисс Дрейк? Джульетта? — обеспокоенно звучал голос Моргана. — Да что с вами такое? В чем дело?

— В чем дело! — всхлипывая, повторила Джульетта сквозь рыдания. Она сердито стирала слезы, лившиеся из глаз. — Он еще спрашивает в чем дело! Этот ваш петух напал на меня!