– Да пара эта семейная!

– Зачем?

– Ну как зачем… Посмотреть на тебя, познакомиться… Ты ведь суррогатная мать их ребенка будешь, получается! Теоретически, конечно, но все же… Пусть теперь бегают вокруг тебя, как и положено, заботу проявляют…

– А маме вы уже рассказали про свой этот план?

– Конечно! Она очень довольна! Хотела с тобой посоветоваться, но ты же, поганка, трубку не берешь… Зря ты так, Дашенька. Мать-то в чем виновата! Она уж там извелась вся. Приеду, говорит, скоро…

– Зачем? Вы же уже все решили!

– А она хочет сама на эту пару семейную взглянуть. Они ведь не усыновителями будут, а законными родителями ребенка!

– И что? И зачем на них взглядывать? Не понимаю! Мазохизм какой-то, ей-богу…

– Ну почему мазохизм, Дашенька? Просто удостовериться хочет, что к хорошим людям ребенок попал, чтоб сомнения душу никогда уже не грызли.

– Да уж… Странная все-таки штука – человеческая душа… – усмехнувшись, очень тихо проговорила Даша, глядя в сторону. – Все время ее, бедную, откупать у кого-то приходится. То у сомнений, то у желаний быть просто разумным человеком… Хочется и разумным быть, и душу сохранить, да? А только ведь так не бывает, наверное? А? Екатерина Тимофеевна?

– А ты вообще на эту тему философствуй поменьше, девочка. Мала ты еще, чтоб взрослых учить. Занимаются тобой, и будь довольна. И на Егорову свою не оглядывайся. Если бы о ней кто в свое время так обеспокоился! И прыгала бы она теперь беззаботно, а не бегала на большой перемене ребенка кормить! Лишила сама себя юности, и зачем, скажи на милость!

– И ничего она себя не лишила! Может, наоборот…

– Дарья! Прекрати сейчас же! Что с тобой происходит, в конце концов! – снова повысила голос, начиная закипать, Екатерина Тимофеевна.

– Дашенька, ну что же ты, в самом деле? – вставила тут же свой робкий вопросик и Надежда Федоровна. – Все так удачно складывается, а ты? И так все вовремя, хорошо же? Меня вчера уж около подъезда соседка пытала про твой живот… Такая любопытная эта баба Люба… Успела у тебя уже живот разглядеть…

– Ну, значит, теперь покатится слушок снежным комом! – сердито повернулась к ней Екатерина Тимофеевна. – А ты, Надежда, так всем теперь и говори – родственники, мол, попросили Дашеньку своего ребеночка выносить! Мужа Аленкиного Гриши родственники! Тут народ ничего в этих делах не понимает, все это в новинку… Ничего, поверят! Еще и уважать будут! Так что обойдется все, я думаю… Не трусь, Даш!

– Я и не трушу. Мне вообще все равно, что здесь будут обо мне думать и говорить.

– Ну, тебе, может, и все равно. А вот бабке твоей не все равно! У нас здесь не Питер, понимаешь ли. Не зря она боится. Общественность так заклевать может, что и живого места не оставит!

– Господи, ну и нравы…

– Да, вот такие у нас нравы, Дашенька. Хочешь не хочешь, а тебе придется с ними считаться. И не сердись на нас. Видишь, мы выкручиваемся, как можем!

– Да я и не сержусь. Я просто спать хочу. Устала.

– Ну что ж, спать так спать. Завтра суббота, можешь вообще до обеда в постели валяться. Да и мне пора, засиделась я с вами. Вот так всегда – решаешь, решаешь людские проблемы, и никакой тебе благодарности… А дома Семен без ужина, между прочим, сидит! Сейчас и выговор еще получу!

– Ой, Кать, ну что ты, в самом деле? Мы очень тебе благодарны… – заискивающе заглянула в глаза подруге Надежда Федоровна.

– Ну, ты-то, допустим, действительно благодарна. Это и понятно. Я ж твою обязанность, считай, на свои плечи взвалила. А вот внучка твоя, смотрю, не очень и прыткая в проявлениях благодарности…

– Спасибо вам, Екатерина Тимофеевна. Спасибо, конечно, – поднимаясь с дивана и направляясь в свою комнату, на ходу проговорила Даша. – Всего вам доброго, спокойной ночи…

Быстро раздевшись, она рыбкой нырнула под одеяло, укрылась с головой. Захотелось просто полежать и поплакать и не думать ни о чем. Просто поплакать, залить всю подушку горячими сладкими слезами. Потому что, если начать думать, переваривать как-то полученную информацию, будет еще хуже. А куда уж хуже-то? Лучше уж так лежать, плакать бездумно. Пусть она там, внутри, уляжется, информация эта…

– Дашенька… – поскреблась в дверь осторожно Надежда Федоровна. – Там мама звонит… Выйдешь, возьмешь трубку? Ну пожалуйста, Дашенька?

– Нет! – из-за старания убрать слезные нотки из голоса и оттого, может, несколько грубовато проговорила из-под одеяла Даша. – Скажите, что я уже сплю!

– Ты плачешь, Дашенька?

– Нет! Говорю же – сплю я! Оставьте меня в покое! Пожалуйста!

Когда за Надеждой Федоровной закрылась дверь, она расплакалась и того горше. И вовсе не хотелось ей хамить… Никому не хотелось – ни маме, ни предприимчивой Екатерине Тимофеевне, ни добрейшей бабушке Надежде Федоровне. Да и за что? Они и в самом деле для нее стараются. Так стараются, так от души протягивают ей свои руки! Только и осталось немножко еще подтянуться из холодной воды, схватиться за спасительные эти ладони и… Или не надо? Или самой решить выплыть? А как? Она же не сумеет, она же не справится, совершенно не справится! Зря, наверное, так уж просто говорят про это сложное дело – спасение утопающих. Какое же это их рук дело? Если вон их сколько, этих самых рук, к тебе с берега тянется? А твои собственные будто онемели от холодной трясины и болтаются плетьми вялыми… Только и годятся на то, чтоб вложиться ладонями в чужие, очень взрослые и очень сильные, и позволить им вытащить себя из болота, куда ты попала по жизненной своей малолетней наивности…

Дорогущая серебристая иномарка на улице Пролетарской смотрелась совсем уж нелепо, как смотрелась бы, наверное, бриллиантовая брошь на старом полотняном рубище. И тем не менее она стояла у ворот бабы-Зининого маленького домика, испуганно притулившись к их темным от старости деревянным полотнам серебряным своим боком, будто изнеженная красавица, неожиданно для себя вдруг угодившая в маргинальное окружение. Даша, потоптавшись нерешительно у калитки, все-таки осмелилась дернуть за веревочку, войти во двор и постучать в знакомую дверь. Хотя и неловко, конечно. Гости в доме… Да и судьба, может, Наташина в этот момент решается, не до подружек ей. Но любопытство увидеть «судьбу» своими глазами Дашину неловкость все ж пересилило, и она еще раз настойчиво постучала в окрашенную веселенькой голубой краской дверь. Открыл ей незнакомый совсем мужчина, разулыбался навстречу, как старый знакомый.

– Здравствуйте, девица! А вы, наверное, к Наташе пришли?

– Да, к Наташе… – неуверенно улыбнулась ему в ответ Даша.

– Подружка, да?

– Ага, подружка…

– Ну что ж, давайте знакомиться, подружка! Меня зовут Владимир Сергеевич, я Костин отец. Вы Костю- то моего знаете?

– Нет, простите…

– Ну как же это? Наташу знаете, а Костю не знаете? Странно… Откуда ж вы тогда свалились, девица?

– Дядя Володя, да это же Даша! – выскочила в маленькие сенцы из дома Наташа. – Чего вы ее пугаете? Она новенькая здесь и не знает никого! Даш, пойдем, я тебя познакомлю…

Схватив за руку, она потащила ее в комнатку, служившую в этом небольшом домике и гостиной, и столовой, и бабы-Зининой спальней по совместительству. Сама Наташа с ребенком ютилась в небольшом закутке с маленьким окошечком, отгороженном от «большой» комнаты ситцевой занавеской на веревочке. Проходя торопливо мимо кухни, Даша успела кивнуть приветливо и бабе Зине, суетящейся около стола с пирогами. Глаз успел выхватить рядом со старушкой и еще одно лицо – очень красивое и очень веселое лицо моложавой женщины лет сорока.

– Знакомься, Даш, это Костик! – как-то слишком уж живенько-весело представила Наташа вставшего с