солнца?!

Были дела и потруднее. По соседству с Ибердусом стояло село Тимохино, в котором жила моя родная тетя Маруся. Трудные военные годы мы с мамой переживали именно у нее.

В Тимохине когда-то стоял завод знаменитого винокура Шемякина, в 1950-х годах еще красовалась на фоне старого сада его усадьба. Производство сохранялось и после революции, но после сплошной коллективизации совсем захирело.

Тетя Маруся, хотя и была замужем за счетоводом колхоза, в коллективное хозяйство вступать категорически отказывалась. Жила ее семья бедновато. Мыс двоюродным братом Сашей впрягались в телегу и ехали корчевать смоляные пни, чтобы ей было чем топить печь. На один пень уходило часа два как минимум: обкопать, подрубить корни, поддеть вагой... К вечеру казалось, что сил не осталось, и все же затевали какие-нибудь активные игры: в вышибалу, лапту, чижик.

Время летело быстро, подходил к концу отпуск родителей, и наши каникулы в деревне тоже заканчивались, начинались сборы. Паковали соленья-варенья, вяленую рыбу, банки с медом, купленным у соседа-пасечника.

Накануне отъезда накрывали во дворе столы для отъезжающих, соседей и знакомых. Ибердус долго помнил (да и сейчас при встрече старожилы вспоминают), как гуляли Колосковы, какие песни пели!

В конце вечеринки отец обязательно затягивал свою любимую:

Отец застолья любил, но пил в меру. Даже так скажу: за всю жизнь пьяным я его ни разу не видел.

В дни получки, правда, мама, глядя на часы-ходики, тикавшие на стене, говорила мне:

– Ну вот, уже давно прийти должен, а нету. Пойди, сынок, поищи.

Мама беспокоилась не о том, что отец где-то загуляет- закуролесит: тут она была спокойна, он никогда не давал поводов сомневаться в себе. Но здоровье папы серьезно подорвала война – были и ранения, и контузия. Вот поэтому мама, отправляя меня на его поиски, добавляла:

– Вдруг ему плохо станет!

Отца долго искать не приходилось. Они с друзьями собирались обычно в деревянной пивной, расположенной в нашем Измайлове рядом с трамвайной остановкой «Продмаг». К пиву тут можно было взять и черную икру, и каспийский залом, и копченого леща. Мужики, собравшиеся за столиками, пили мало, больше говорили. Им просто надо было время от времени выговариваться: так лете было нести в себе груз, накопленный войной.

Папа ушел на войну с первых ее дней. Был водителем легендарных установок «катюша», победу встретил под Белградом. Прошел столько фронтовых дорог, что всегда находились те, кому он мог сказать: «А помнишь?..»

Обычно я замечал его с порога пивной, внутрь не входил, но старался сделать так, чтобы и отец меня увидел. Поймав его взгляд, продолжал ждать на улице. Потом мы шли домой, его тяжелая рука лежала на моем плече. С папой здоровался почти каждый встречный: здесь, в Измайлове, он был, можно сказать, старожилом. С середины тридцатых годов работал водителем – профессия по тем временам весьма почетная. Не изменил он ей и после войны: совершал на своем студебеккере дальние поездки аж до Узбекистана. Как же я ждал его возвращений! Ведь тогда на нашем столе появлялись самые настоящие яства: виноград, урюк, копченая треска.

Не знаю, пробовали ли их родители или все это доставалось только нам с братом? Помню только, что мама всегда говорила: «Ешьте, ешьте, мы с папой уже...» Какой там уже!

Мама приехала в столицу по всесоюзному набору на Метрострой. До этого жила в Юхновском районе Калужской области и не понаслышке знала, что такое Великий Голод. Рассказывать об этом не любила, но как-то у нее вырвалось: «Самое страшное – видеть, как мрут от голода дети». Поэтому главной своей заботой всегда считала накормить нас.

Мама работала дворником. В ее обязанности входило не только следить за порядком у подъезда и во дворе, но и расчищать определенный участок дороги у дома. Зимой я вставал в пять утра и до школы помогал убирать снег в огромный короб на санях.

Жили мы тогда в коммуналке, состоящей из трех комнат на три семьи. В нашей комнате на четырнадцати квадратных метрах помещались мамин отец дед Илья, я с братом, родители, сестра мамы с мужем. Тесноту приходилось терпеть, в соседних бараках все жили так же. Уроки, правда, приходилось учить на коленках. Но снисхождения по этому поводу учителя не делали, оценки за почерк снижали.

Четыре года я учился в тесной деревянной школе. Потом пленные немцы выстроили добротное просторное здание, в которое тем не менее, как мне кажется, не переселился родной дух крохотных наших былых классов. Задерживаться тут не хотелось ни минуты.

А может, всему виной просто возраст? И вправду, кому хочется сидеть за партой, когда рядом речка Серебрянка, где клюют пескари, а по ее заросшим кустарником берегам в самодельную клетку-ловушку можно было поймать и варакушку, и зяблика, и щегла, а потом продать их на «Птичке»?

Это самые безобидные забавы, которыми занимались мы, измайловские оторвы, шпана послевоенная. Законы жизни наших улиц были жестки и суровы. По воскресным дням здесь «забивали козла» жившие дверь в дверь участковый дядя Вася Скворцов и рецидивист Санька Перо.

– Сдается мне, Перо, это ты вчера седьмую квартиру у продмага брал?

– Ну что вы, Василий Семеныч! Я в своем районе не работаю... Спасибо, отдуплиться дали.

– Пожалуйста. Только ты учти, я все равно узнаю, кто инженера грабанул. И пойдет он у меня по этапам... Рыба!

Днем они могли даже пива вместе выпить, а ночью стояли по разные стороны баррикад, один убегал, другой преследовал. Такое было время. Бурьяном росла сплошная безотцовщина. В деревнях патриархальный, общинный уклад жизни все же как-то хранил тех, чьи отцы не вернулись с войны. За ними был глаз со стороны дедушек, бабушек, теток, соседей. На городских окраинах пацанов воспитывала улица. Редко кто из двадцатилетних не сидел. А из сидевших редко кто брался за ум. Ходить с ножом и кастетом было модно.

В нашей школе учился Лобан, то есть Володя Лобанов. Он был не намного, года на три, старше меня. Ему было четырнадцать, может, пятнадцать лет, когда водной из драк его ударили финкой. Дело для той поры в общем-то обычное. Мы бегали смотреть на плохо отстиранную от крови рубашку, висевшую в его дворе на бельевой веревке. Матери Лобан не разрешил штопать дырку, а поправившись, так и надел ее, со следом от лезвия. Это называлось шиком. Мы почитали за счастье притронуться ладонью к пробитой ткани. Так жили. Такие были кумиры.

Конечно же от влияния улицы нас пробовали отвлекать. В выходные, когда отец был дома, мы устраивали семейные походы в лес или на речку. К нам присоединялись папины братья с детьми и женами. Жгли костры, пели песни, затевали игры. Дядя Гриша играл на гармони, дядя Вася – на гитаре. Мне все это нравилось.

Но вечером, едва вернувшись домой, я спешил к голубятне, чтобы посмотреть на новых птиц, которыми разжился Санька Перо, и услышать его истории о своих похождениях. Потом Санька уходил по делам, и нашим вниманием завладевал Володя Лобан. Он уже пил вино, научился ходить вразвалку, цикать слюной через зубы и совсем не обращать внимания на упреки матери:

– Чего с детями водишься? Помог бы по дому-то... Ох, был бы жив отец, он бы тебе показал, ирод ты этакий.