Тогда почему? Может быть, я неприятная, не обаятельная?
– У тебя есть Атлант, а когда тебе понравится кто-нибудь живой, он сразу в тебя влюбится, потому что ты лучший хрячок на свете, тебе можно не идти в лицей, – скороговоркой пообещала Катька, сделав важное родительское лицо, и добавила: – А как ты думаешь, Санечка меня любит?
Я бы с радостью подробно обсудила с Катькой ее отношения с Санечкой, но по утрам я злюсь и плохо соображаю, и только Катькин утренний оскал идиота примиряет меня с жизнью и с первой парой в лицее. И еще – посидеть у нее на ручках.
Катька иногда говорит: «Посиди у меня на ручках». Это выглядит смешно – Катька-одуванчик и я, высокая, длинноногая, как жираф-переросток. Жираф-переросток взгромоздился на ручки к одуванчику!..
Но ведь так бывает, что мама маленькая, а ребенок крупный! Я черноволосая, смуглая, а Катька светлая, с золотыми волосами, но ведь так бывает, что ребенок и мама совершенно не похожи.
В нашей семье все, как в классической пьесе – Санечка герой-любовник, Катька инженю, а все остальные роли исполняет Вика: благородный отец, гранд-дам – немолодая знатная женщина, гранд-кокет – красивая и задорная молодая женщина и характерная старуха. За «характерную старуху» Вика бы меня убила!.. Хорошо, что она еще не умеет читать мои мысли на расстоянии.
А теперь в нашей пьесе счастливый конец – как и положено, герой-любовник женился на инженю.
Санечка непедагогично женился для меня!
В этой семье есть один по-настоящему взрослый человек, который все про всех знает и все за всех решает, – я. Я – кукловод, который дергал всех за веревочки. Наше счастье, мое, Катьки, Санечки, Вики, – это все я!
МАРУСЯ – РЕЖИССЕР ЖИЗНИ, ЗНАТОК ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ДУШ!
Моя главная жизнь
Через три дня.
Вика сидит на подоконнике. Мы с Санечкой стоим рядом. Мы здесь на подоконнике уже три часа. Подоконник белый, только что покрашенный, мы все время забываем и прислоняемся.
У Санечки белый след на джинсах, у меня тоже, а Вика сказала – наплевать и села, у нее болит колено.
Уже три часа идет операция. Можно уйти, потом вернуться или ждать в машине, дома, в кафе – врач позвонит. Но мы лучше будем здесь. Нам кажется, что если мы отойдем…
Да ничего нам не кажется, мы просто стоим. Где нам еще быть?
Сначала вышел врач – сказал, что взяли на биопсию.
Врач сказал – впервые вижу такую красоту. Красота – это Катькина грудь. Разве так можно говорить, когда операция?
Биопсия – это быстрый анализ, который покажет… не понимаю, что он покажет, если уже известно – у Катьки рак.
Страшно, правда?
Я сначала хотела заткнуть уши, чтобы никогда не слышать этого слова. Я же ребенок!
Но это нечестно – бояться этого слова, если оно у Катьки.
Нечестно бояться его произносить. Я ходила и говорила сначала шепотом, потом громко – рак, рак, рак. Пока это перестало быть страшно как смерть, а стало нормальное слово, как ангина, и есть лечение, и можно лечить.
Они знали. Вот почему Вика смотрела сквозь меня, не кричала, не ругала Санечку, плакала, – они знали.
Пока я думала, что они заняты чем-то интересным без меня, они знали.
Катька разговаривала со мной по телефону веселым голосом, потому что я ребенок.
Ужас, паника, растерянность, шок – они все это пережили без меня, потому что я ребенок.
Когда Катька к нам переехала со своим плюшевым зайцем, когда смеялись и расставляли статуэтки на место кастрюль, когда пели песни по старому песеннику, они ЗНАЛИ.
– Но почему она не была у врача не пошла к врачу раньше, сразу же? – сказал Санечка.
Он уже в который раз это спрашивает. Мы здесь три часа, он каждые десять минут это спрашивает.
– Я ей говорю: «Катька, ты что, враг себе?!» – ответила Вика. – А эта идиотка оправдывается: «Нет, не враг, просто… думала…» Она думала!..
– Что она думала? – сказал Санечка, словно на этот раз Вика скажет что-то другое, объяснит ему.
– Она думала… Что ей показалось… потом все-таки пошла, сказали наблюдаться… потом как-то забыла, репетировала, волновалась… потом говорили: «Твоя грудь – это сексуальный символ спектакля»… потом расстроилась, когда сняли с роли, потом вспомнила…
– Все, хватит, – больным голосом сказал Санечка. – Я понял.
– Ты что? И не думай! Ты что?! – испуганно сказала Вика. – Ты не мог знать… Никто не может знать…
Санечка не виноват! Он не виноват, никто не может знать!
Это я виновата.
Катька нашла у себя этот шарик в примерочной кабинке, сказала: «Не говори Вике, Вика вызовет 'скорую помощь' прямо в кабинку».
Я и не сказала, а потом вообще забыла – откуда мне знать, что это важно?
Но если бы я сказала Вике, если бы сказала… Вика не дала бы ей забыть, потом вспомнить, потом опять забыть… Санечка не виноват, это я виновата.
Я когда узнала, подумала – что рак?.. Она умрет?
Посмотрела в Интернете – ну, уж этого-то не может быть. Сейчас все лечат. Удалят грудь, и все будет хорошо.
Удалят грудь, и все будет хорошо? Но Катька не хочет!
Есть разные методики.
Есть методика – можно сразу удалить грудь, в которой опухоль. А есть методика – можно удалить только опухоль, а грудь тогда оставить.
Санечка говорил: «О чем тут думать, удалять все!» Вика кричала: «Зачем нам твоя грудь, ты, идиотка?!»
Меня кто спрашивает? Но я потихоньку уговариваю Катьку: «Удали все, все, все. Пожалуйста, удали все, ты же моя мама».
Дома у нас теперь все время говорят про каких-то незнакомых людей.
Говорят – а у нее было это, а она… а у нее было то, а она… Все время говорят про каких-то незнакомых людей! И во всем этом такой страшный смысл, такая страшная недоговоренность – у нее было ЭТО, а она ЖИВЕТ.
От всего этого – беспомощность, как будто в мире были законы, мы ничего плохого не делали, а с нами поступили не по законам.
…Вышел врач.
Врач сказал, что биопсия плохая. Уже нет выбора удалить только опухоль, теперь точно нужно удалять грудь. Мне очень страшно это произносить, но нечестно бояться, если у нее так. Нельзя бояться, бояться – значит ее предать.
– У меня никого нет, понимаешь, у меня, кроме нее, никого нет, – сказала Вика.
Она что думает, что Катька умрет? Во время операции?
– Будь добра, помолчи, – сказал Санечка. Он никогда не говорил с ней так, вежливо и равнодушно, как с чужой.
