почерк замедляет порыв его руки. Он стесняется своей нежности, и своей печали тоже, и с простодушием на это жалуется: «Когда я тебе повторю раз сто, что люблю тебя и что ужасно на тебя сержусь за то, что ты от меня уехала, что я смогу тебе ещё сказать? Моя дорогая жена, мой маленький синий чулок, вы будете смеяться надо мной, но мне это всё равно… Мой брат собирается ехать в Арденны, и я поеду вместе с ним. Пиши мне в Саль-Нев, к маме. Я еду за деньгами, за деньгами для нас, для нашего дома, любимая моя!»
Так он мне рассказывает обо всех обстоятельствах своей жизни, о своих поступках, не пускаясь ни в какие комментарии, не позволяя себе никаких словесных виньеток. Он приобщает меня к своей жизни и называет своей женой. Его горячая забота – он об этом догадывается – доходит до меня уже остывшей, изложенной каллиграфическим почерком на листке бумаги. А на таком расстоянии разве нам могут помочь слова? Нужен был бы… какой-нибудь невероятный рисунок, весь пламенеющий от буйных красок…
«Только этого ещё не хватало! Вы заставляете Бландину гадать Вам на картах! Дорогой мой, Вы пропали! Бландина имеет привычку предсказывать самые ужасные катастрофы, стоит мне только уехать из дому. Когда я бываю в поездках, ей всё снятся кошки и змеи, бурная вода, сложенное стопкой бельё, а карты ей открывают трагические приключения Рене Нере (дама треф) с пиковым Валетом. Не слушайте её, Макс, считайте дни, как это делаю я, и улыбайтесь – о эта улыбка, которая чуть-чуть морщит.
Ваши ноздри, – при мысли, что первая неделя почти кончилась…
Через месяц и четыре дня, это я Вам предсказываю, мне предстоит «дальняя дорога», чтобы встретиться с «сердечным другом»» и что «Вас ждёт исполнение желаний», а Ваш соперник останется при «пиковом интересе», так же как и таинственная дама пик.
Пять дней мы пробудем в Лионе. Вы думаете, это отдых? Конечно, если Вы имеете в виду, что я смогу четыре утра кряду резко вскакивать с постели на рассвете в безумном страхе, что опоздала на поезд, а потом снова валиться на простыню в противной лени, от которой бежит сон, и долго слушать, как всё пробуждается вокруг меня: стучат каблучки, гудят машины на улице! Это куда хуже, мой дорогой, чем ежедневный отъезд на рассвете. Мне кажется, что, лёжа в постели, я присутствую при запуске какого-то огромного механизма, из которого меня изъяли, что мир начинает «крутиться» без меня… К тому же больше всего мне не хватает Вас: когда я лежу в постели, мне нечем защититься от своих воспоминаний, меня терзают тоска и чувство бессилия…
О дорогой враг мой, мы могли бы провести здесь эти пять дней вместе… Не считай, что я бросаю тебе вызов: я не хочу, чтобы ты приезжал!.. Не умру же я здесь без тебя, чёрт возьми! Тебе всё время кажется, что я уже умерла от разлуки с тобой! Мой прекрасный крестьянин, я лишь заснула от неё, у меня зимняя спячка…
Дождя нет, погода тёплая, мягкая, серая, хорошая погода для Лиона. Наверно, глупо, что я в каждом письме даю подробные метеорологические сводки, но если бы Вы только знали, в какой мере во время гастролей наша судьба и наше настроение зависит от цвета неба!.. «Когда капает дождь, не капают деньги», – говорит Браг.
За последние четыре года я провела в целом в Лионе семь или восемь недель. Поэтому как только мы приехали в город, я первым делом помчалась в парк Сен-Жан навестить оленей, особенно светленьких маленьких оленят – у них такие нежные глуповатые глаза… Их тут так много, и они так похожи друг на друга, что я даже не смогла выбрать кого-то одного, чтобы покормить. Они гурьбой шли за мной вдоль решётки, перебирая копытцами, и, застенчиво, но упорно покрикивая высокими голосами, просили чёрного хлеба. Запах травы и взрытой земли в этом парке к концу дня, когда воздух словно бы застывает в неподвижности, так интенсивен, что он один вернул бы меня к Вам, даже если бы я попыталась удрать…
Прощайте, дорогой. Я вновь встретилась в Лионе со странниками того же толка, что и я, с которыми мы работали вместе и здесь, и в других городах. Если я Вам скажу, что одного из них зовут Кавайон и он куплетист, а другую – Амалия Баралли и она играет в комедиях дуэний, то это Вам мало что разъяснит. Однако Баралли я, пожалуй, могу назвать своей подругой, потому что мы вместе играли одну трёхактную пьесу и исколесили с ней всю Францию вдоль и поперёк два года тому назад. Бывшая красавица, брюнетка с римским носом, она скиталица по призванию и знает все постоялые дворы во всём мире: она пела в оперетте в Сайгоне, играла комедии в Каире и украшала ночи уж не знаю какого там вице-короля Египта…
Я ценю в ней, помимо на редкость весёлого нрава, который она противопоставляет жизненным бедам, её удивительное свойство помогать людям, лечить их, обходиться с ними с поистине материнской деликатностью – все эти черты обычно присущи тем женщинам, которые искренне и страстно любили женщин. В их натурах сохраняется навсегда какая-то особая прелесть, недоступная вашему мужскому пониманию…
Бог мой, какое огромное письмо я Вам пишу! Я могла бы проводить всё своё время за письмами к Вам. Мне кажется, легче писать Вам, чем говорить с Вами. Поцелуйте меня. Сейчас почти ночь, это самый тяжёлый час суток. Поцелуйте меня и обнимите крепко-крепко.
Ваша Рене».
«Мой дорогой, как это мило! Какая замечательная мысль! Спасибо, спасибо от всего сердца за этот моментальный снимок, плохо проявленный, жёлтый от гипосульфита. Вы оба, дорогие мои, на нём просто очаровательны. И я теперь уже не в силах ругать Вас за то, что Вы без моего разрешения увезли с собой в Саль-Нев Фосетту. Ей явно нравится сидеть у Вас на руках. Она не просто сидит, а позирует для фотографа, у неё вид непобедимого борца, награждённого золотым поясом.
Совершенно ясно – я это отмечаю с благодарностью, но не без ревности, – что в этот момент она совсем не думает обо мне. Но о чём мечтают Ваши глаза, которых я не вижу, потому что Ваш взор по- отцовски направлен на Фосетту? Нежная неуклюжесть Ваших рук, обхвативших маленькую собачку, меня трогает и веселит. Я кладу эту Вашу фотографию вместе с двумя в тот кожаный старый бумажник – помните? – про который Вы сказали, что у него таинственный и злой вид…
Пришлите мне, пожалуйста, ещё другие фотографии. Я взяла с собой четыре, я их сравниваю друг с другом, разглядываю Вас в лупу, чтобы обнаружить на каждой, несмотря на ретушь и искусственное освещение, хоть частицу Вашей тайной сущности… Тайной? Нет, в Вас нет ничего, что могло бы ввести в заблуждение. Мне кажется, что любая гусыня с первого взгляда разобралась бы в Вас так же хорошо, как и я.
Я говорю всё это, но, должна признаться, не верю сама ни единому слову. Я Вас просто дразню, но за этим скрывается гадкое, мелкое желание Вас упростить, унизить в Вас своего старого противника, – так я уже давным-давно называю того мужчину, которому суждено мною обладать…
