Я провожаю его до дверей, а когда возвращаюсь, меня встречает буря возражений, жалоб и упрёков.

– Рене, это же чудовищно, невозможно, вы просто сошли с ума! Ваши рубашки, ваши маленькие коротенькие панталончики, любовь моя, вперемежку с кальсонами этого типа! А ваши чулки – с его носками!.. И всё это безобразие – чтобы сэкономить всего по сто су в день; да это просто смешно, такое крохоборство!

– Крохоборство? Ведь на этом мы сбережём по двести франков.

– Понятно. Но это такая скаредность…

Я сдерживаю себя, чтобы не сказать того, что его бы обидело: откуда ему, избалованному ребёнку, знать, что деньги, деньги, которые зарабатываешь своим трудом, – вещь серьёзная, достойная уважения, говорить о них надо с почтением и распоряжаться осмотрительно.

Он отирает лоб красивым шёлковым лиловым платком. Всё последнее время мой друг явно старается быть элегантным. У него появились дорогие рубашки, носовые платки в цвет галстука, ботинки с замшевыми гетрами… Я на это сразу же обратила внимание, потому что любая деталь одежды на этом Долговязом Мужлане с его грубоватой внешностью становится очень заметной, даже как-то шокирует.

– Почему ты соглашаешься? – спрашивает он с упрёком. – Такая общность просто отвратительна.

Общность. Именно этого слова я и ждала. Его теперь стали часто употреблять… «Общность закулисной жизни…»

– Скажите, дорогой, – я зажала меж пальцев кончики его шелковистых чёрных с рыжиной усов, – если бы речь шла о ваших, а не чьих-то, сорочках и ваших кальсонах, вы бы не говорили об отвратительной общности? Поймите, я всего-навсего маленькая кафешантанная актриса, которая своей профессией зарабатывает себе на жизнь…

Он судорожно обнимает меня и даже чуть придавливает, явно нарочно:

– Чтобы черти её унесли, эту профессию!.. О, когда ты уже будешь совсем моя, то поверь, ты будешь ездить только в международных вагонах, и сетка в купе будет полна цветов, а о платьях и говорить нечего! Ты получишь всё лучшее, что я увижу и что выдумаю!

Его красивый голос придаёт благородство этому банальному обещанию. За этими истёртыми словами я слышу, как в нём вибрирует желание положить к моим ногам весь мир…

Платья? Наверное, ему кажутся слишком строгими и однообразными мои костюмы – серый, коричневый, тёмно-синий, в которых я, этакая куколка бабочки, всегда хожу, и только когда зажигается рампа, меняю их на цветной газ, на сверкающие блёстки, на развевающиеся и переливающиеся всеми цветами радуги юбки… Международные вагоны? Зачем? Они едут по тем же маршрутам, что и простые…

Фосетта просунула между нами свою голову бонзы, блестящую, как палисандровое дерево… Она чует отъезд. Она узнала мой саквояж с обтрёпанными уголками, плащ, видела, что я достала английскую коробку, украшенную чёрной эмалью, гримировальный ящик… Она знает что я её не возьму с собой, она заранее принимает другой образ жизни, впрочем, вполне приятный, – прогулки с Бландиной на фортификационном валу, вечера у консьержки, обеды в гостях и полдники в Булонском лесу. «Я знаю, что ты вернёшься, – читаю я в её глазах, наполовину прикрытых складками кожи, – но когда?»

– Макс, она к вам привязана, вы её не бросите?

От одного того, что мы вместе склонились над растревоженной собачкой, мы уже готовы разрыдаться. Я сдерживаю слёзы с таким усилием, что у меня щиплет горло и нос… Как красивы глаза моего друга, увеличенные линзой слёз, дрожащих на его ресницах! Зачем я уезжаю от него?

– Я должен пойти… – прошептал он сдавленным голосом, – за сумкой… Я заказал её для тебя… Очень прочная… как раз для путешествия…

– Правда, Макс?

– Да… из свиной кожи особой выделки…

– Ну, послушайте, Макс, будьте более мужественны, чем я.

Он вынул платок и высморкался, всем своим видом выражая своё неудовольствие.

– А почему, собственно, я должен быть мужественным? Я этого совсем не хочу, напротив!

– Мы сейчас просто смешны. Ни один из нас не решился бы проливать над собой слёзы, а вот на Фосетте наши чувства прорвались. Это как история с «маленьким столиком» в «Манон Леско» или в сцене с муфтой Полиш, помните?..

Максим вытирает глаза долго и тщательно, с той естественностью, с которой он делает всё и из-за которой он никогда не кажется смешным.

– Возможно, Рене… Вы правы… Во всяком случае, если вам угодно, чтобы я превратился в неиссякаемый фонтан слёз, то не говорите со мной о вещах, которые окружают вас здесь, в этой маленькой квартирке… – ведь всего этого я не увижу до вашего возвращения. И старого дивана, и кресла, в котором ты сидишь, когда читаешь, и твоих портретов, и этого солнечного луча, ползущего по ковру от полудня до двух часов…

Он взволнованно улыбнулся.

– Не говори со мной о совке для золы, о камине, о щипцах для угля, не то я рухну.

Макс отправился за обещанной им красивой сумкой из свиной кожи.

– Когда мы будем уже совсем вместе, – сказал он нежно, перед тем как уйти, – ты мне подаришь всю мебель из этой маленькой гостиной, а я тебе взамен закажу другую.

Я улыбнулась, чтобы не сказать «нет». Моя мебель у Макса? Эти жалкие остатки нашей семейной меблировки, оставленные мне Таиланди в виде компенсации, ничему не соответствующей, конечно, за авторские права, которые он в своё время ловко у меня выманил, я так и не заменила из-за отсутствия денег. Разве я могла бы спеть куплет о «маленьком столике» над этим столом из морёного дуба, претендующего на голландский стиль, или над старым, скрипящим диваном, с продавленными от любовных игр пружинами, игр, в которых всегда обходились без меня. За этой мебелью прячутся привидения, и я часто