мельницу и дальше, вырываясь на свободу, пенилась, устремляясь к реке. В этом месте вода часто не замерзает и в сильные морозы. Бывает, на зиму остаются утки и гуси. И тогда приходится сельским жителям постоянно крошить лед, не дать ему сковать старое русло, чтобы не погибли птицы.

Мельница была трехэтажная, из красного кирпича. Крыши нет давно, и стены сверху неровные.

Бабушка долго смотрела на мельницу, качала удрученно головой, а затем тихо и как-то обиженно сказала:

— Такую красоту погубили!

Алешка удивленно посмотрел на бабушку. Какую красоту? Разве теперь здесь не красиво? Летом озеро похоже на море, плавают дикие утки, чайки, цветут кувшинки. Есть где покататься на лодке, порыбачить…

— Какую красоту? — переспросил.

Бабушка повернула к нему свое усталое лицо, продолжая качать головой:

— Что тебе говорить, коль многого не знаешь. Настоящая красота та, что Бог сотворил. Вон там, где кончаются камыши, росли вербы. Большие, в два ряда, косами воды касались. Кругом были зеленые луга. Какое раздолье… А теперь? Будто и море. А камыши и лозняки затянули воду до старого русла. Значит, не хочет насильно затопленная земля оставаться под водой, рвется к солнцу. Разве бы граф Войтеховский… — бабушка, не договорив, умолкла, словно поперхнулась.

И сколько Алеша ни допытывался про графа, бабушка больше не сказала ничего.

Теперь Алеша вспоминает, что бабушка очень часто выходила к этой скамеечке, садилась и смотрела на мельницу. Он, когда еще был маленьким, бегал вокруг куста сирени, ловил бабочек, бросал в воду камешки, а она сидела, словно окаменевшая, и глядела в одну точку. Затем вздыхала тяжело, брала его за руку и уводила домой.

«Мельница, ключ, со…» Что она хотела сказать? И что, по сути, Алешка знает о бабушке? И, вообще, о своей родословной? Серафима на самом деле была ему прабабушкой. А бабушку и дедушку он не помнит, никто ему толком о них не рассказывал. Так и живет. Похоронили Серафиму, а она перед смертью говорила, что люди не умирают. Что же они тогда делают? Было бы ему три года — ясно, можно было бы успокоить, убедить: не умирают. Но ему, шестнадцатилетнему парню, это слышать было странно. И все-таки она сказала. Ну, великие поэты, писатели, артисты — те живут в книгах, кино, песнях. А бабушка? Какой же след оставила она? Мать, он и Люба? Вот и все ее ветви? У них нет ни одной бабушкиной фотографии. То некогда было, то оставляли это дело на завтра, то кто-то приехал и помешал. А вероятнее всего — бабушка не хотела фотографироваться… И в конце концов, в память о ней остались лишь серьги, которые присвоит себе Люба.

Слышно, как похрапывает отец. Мать дышит ровно и спокойно. Люба все время ворочается, неприятно скрипят пружины в старом матраце. Через маленькое затекшее от дождя окошко Алеша видит, как в свинцовых тучах колышется луна. Тоже обгрызена с одной стороны, как стена на мельнице. Ни одной звездочки на небе. Интересно, а кем был его прадедушка, муж Серафимы? А бабушка и дедушка? Он даже не знает, чем они занимались при жизни. Ну разве можно так? Ниточки рвутся одна за одной и исчезают. Три дня тому назад, когда еще жила бабушка, ему и в голову не приходила мысль, что она может умереть. Как это нелепо! Жила, была — и нет… А сколько могла ему рассказать бабушка о своей жизни, о прошлом. Но его никогда и ничего не интересовало. А она была замкнутой, немногословной. И гордой. Невыносимо гордой! Поэтому наотрез отказалась жить вместе с ними в новом доме, благоустроенном, теплом. А жила здесь, в этой старой халупе, где зимой в прогнивших углах намерзали глыбы льда. И утверждала, что ей было хорошо, уютно, тепло.

Она, любя одиночество, могла делать, что хотела, думать, о чем хотела. И сколько этих дум она передумала, сколько скрытых мыслей и тайн витало в старом домике, и никто о них никогда не догадывался, не знал.

«Ключ…» Серафима даже замка в доме не имела. Двери закрывала на деревянный засов. Открывала его согнутым и расплющенным на конце куском проволоки. Может, этот ключ она имела в виду? Так он всегда валяется у порога. Сколько раз его теряли, и сколько раз делал новый такой ключ он, Алеша…

Сон одолевал. Перед глазами парня поплыли ярко-бурые круги. Он будто сорвался с кручи и полетел в пропасть. Летел, широко расставив руки, то легко взмывал вверх, то резко падал, но не чувствовал ни страха, ни боязни…

А внизу под ним в ярких красках проплывали деревня, водохранилище, старая мельница. Сверху она казалась маленькой, похожей на красную коробочку…

Вчерашний разговор отца с матерью о прожитой бабушкиной жизни не давал покоя Алеше. Что-то человек должен оставить после себя. Алеша, например, знает, что бабушка посадила куст сирени… Его так и называют: Серафимин… А что еще? Неужели отец с матерью о ней больше ничего не знают? Или не старались узнать? Ведь кто-то когда-то в их роду что-то делал. Может, хорошее, может, и не очень хорошее. И вот перед смертью не договорила бабушка о чем-то важном. Говорят, перед кончиной люди вспоминают о самом значительном, происшедшем в их жизни. О какой тайне хотела сказать бабушка? Да и тайна ли это? Плохо, когда люди не знают своих родословных…

Алеша, наверное, впервые пожалел по-настоящему, что нет у него теперь ни бабушки, ни дедушки. И позавидовал своему школьному товарищу Синкевичу, у которого они были. Решил сходить к нему.

Алешка однажды читал, что родословные в старину велись в именитых семьях — царских, княжеских, дворянских… Из поколения в поколение передавались по наследству состояния, имения, титулы… Все это записывалось в специальных книгах. Но разве в титулах дело? Если по Алеше, то главное — сохранить память о своих предках, знать, какие они были, чтобы самому быть не хуже их.

Интересно, как в других семьях? Знают они что или…

Сися — так по-уличному звали Саньку Синкевича, учившегося в ПТУ, — был дома. Узнав, чего к нему пришел Алешка, вытаращил глаза:

— Родословная?! С чем это едят?

— Ну, о жизни твоих предков, — стал объяснять Алеша. — Может, дневник ведешь или что…

— Ну ты даешь, — возмутился Сися, — мне домашнее задание лень делать, а ты — дневник… Не хватало еще время тратить…

— Твой дед в молодости, говорят…

— А черт его знает, — не дослушав, перебил Санька. — Кажется, сельским Советом где-то заворачивал. Шишка по тем временам. Но как был дураком, так и остался…

— Сам ты дурак! — пренебрежение Сиси к своему деду задело Алешу, и он выскочил из хаты.

Санька вслед что-то кричал, грозился. Но Алеша не боялся Саньки. Был сильнее. Правда, Санька на язык острее. Его любимое изречение: «Пойдем, бичи, баклуши бить!» Когда-то Алеша был прямо потрясен, узнав, что «бич» расшифровывается как бывший интеллигентный человек. В шестнадцать лет — бывший! После этого он долго не встречался с Сисей. Ну, а сегодня еще раз убедился, кто такой Санька Синкевич. Бездушный человек.

Восстанавливать свою родословную Алеша решил с самого себя. Заведет общую тетрадь, расчертит ее. Об отце и матери он знает много. Об остальном расспросит. Незаметно, ненавязчиво. А потом все запишет.

И вдруг Алеша с недоумением подумал, что у него и матери разные фамилии. Мама — Мельник, он — Сероокий. Почему? Раньше спросить об этом ему и в голову не приходило.

Вечером за ужином Алеша спросил:

— Мама, почему у нас с тобой разные фамилии? Мать такого вопроса не ожидала, удивилась. Отец

с любопытством посмотрел на сына, затем на мать и, пряча улыбку, прикрыл рукой рот.

— Как тебе объяснить, — начала мать. — Я закончила пединститут, получила диплом на девичью