психиатрическое отделение. В это время голод в городе достиг своих максимальных размеров. Именно в декабре 1941 года в Ленинграде были зафиксированы первые случаи каннибализма.
Судя по воспоминаниям Марины Малич, она вплоть до декабря не могла узнать о том, в какой тюрьме находится ее муж. Это вполне вписывается в тогдашнюю практику: до окончания следствия передачи обычно не разрешались, а зачем тогда сообщать близким, где находится арестованный?
Более того, видимо, в каком-то из учреждений НКВД несчастную женщину решили ввести в заблуждение — ей сообщили, что Хармс якобы эвакуирован в Новосибирск. В архиве Шварцев сохранились ее письма от 30 ноября 1941 года Наталье Борисовне Шанько: одно посланное с оказией, а второе — с обычной почтой. Многое изменилось в жизни Марины к тому времени. Бомба частично разрушила дом 11 по улице Маяковского, где она жила с Хармсом, и она вместе с бабушкой переехала в «писательскую надстройку» (дом 9 по каналу Грибоедова). Уже было известно об аресте Введенского, пропал без вести на фронте ушедший добровольцем Леонид Липавский… Малич по-прежнему так и не смогла устроиться на работу, почти не выходила из дома и, конечно, очень голодала.
В письмах она сообщала, что «Дан. Ив. в Новосибирске», и просила по возможности помочь ему хотя бы небольшой суммой денег. Н. Б. Шанько находилась в эвакуации в Перми, а это, конечно, было ближе до Новосибирска, чем от Ленинграда. Но уже вскоре миф о Новосибирске рассеялся, Марине сообщили, где находится ее муж, и она два раза приходила передавать ему посылки. По ее воспоминаниям, стояла суровая зима, сугробы были выше ее роста. Она переходила через Неву по льду, входила в здание тюрьмы (дорога из-за ее крайней слабости занимала несколько часов), в небольшую комнату, где за окошечком сидел человек, принимавший передачи. Что могла Малич в это самое голодное время передавать Хармсу? Маленький кусочек хлеба с разными искусственными наполнителями, кусочек сахару… вот, пожалуй, и всё.
Только два раза смогла Малич передать Хармсу в тюремную больницу эти крохи. В третий раз она отправилась на Арсенальную набережную в начале февраля 1942 года. Об этом последнем визите она рассказывает так:
«Там, где в окошко принимают передачи, кажется, никого не было или было совсем мало народу.
Я постучала в окошко, оно открылось. Я назвала фамилию — Ювачев-Хармс — и подала свой пакетик с едой.
Мужчина в окошке сказал:
— Ждите, гражданка, отойдите от окна, — и захлопнул окошко. Прошло минуты две или минут пять. Окошко снова открылось, и тот же мужчина со словами:
— Скончался второго февраля, — выбросил мой пакетик в окошко. И я пошла обратно. Совершенно без чувств. Внутри была пустота».
Февраль 1942 года был пиком смертности от голода в блокадном Ленинграде. Мизерное увеличение норм выдачи хлеба, происшедшее перед Новым годом (в связи с началом регулярных рейсов по Дороге жизни или, как ее называли ленинградцы, по свидетельству Д. С. Лихачева, Дороге смерти из-за большого количества людей, погибших на льду Ладожского озера от немецких обстрелов и бомбежек), не улучшило обстановку. Овощей, мяса, других продуктов в городе практически не было. И если мерзлые трупы умерших от голода валялись на улицах, если люди умирали в своих квартирах — и неделями их некому было оттуда вынести, — то можно себе представить, как кормили пациентов психиатрического отделения тюремной больницы!
Симулировав психическое заболевание, Хармс спасся от немедленной казни, но смог продлить себе жизнь лишь менее чем на полгода…
Узнав о смерти мужа, Марина Малич впала в страшное отчаяние. Она не помнила, как вышла из здания тюрьмы, как шла в темноте по заснеженному Ленинграду. Ноги ее привели к Якову Друскину, который жил вдвоем с матерью в доме 150 по Невскому проспекту. На ее лице был такой ужас, что он сразу всё понял. И когда мать налила ему тарелку супа (а это была последняя тарелка, видимо, из собачины), он категорически отказался:
«— Нет, мама. Дай суп Марине, пусть она ест.
Мать поколебалась, и он повторил:
— Мама, я говорю тебе, что я это не трону, если ты не дашь его Марине».
Мать пожала плечами и подала тарелку Марине.
Яков Семенович Друскин сразу понял, что нужно спасать архив Хармса, который оставался в разбитом доме на улице Маяковского. Через некоторое время он вместе с Мариной пришел в эту квартиру, захватив с собой небольшой чемоданчик. В этот чемоданчик он набил рукописи — сколько мог. И ушел. Можно себе представить, сколько сил отнял такой поход (транспорт тогда в Ленинграде не ходил) у измученного голодом человека! Видимо, и сознание у него под воздействием голодания было не вполне ясное. Поэтому, как он сам вспоминал потом, он не смог найти даже некоторые рукописи, которые сам же отобрал (среди них оказалось утраченное стихотворение «Трава») — и был вынужден уйти из квартиры без них. Вторично он посетил квартиру на Маяковской уже после войны; там жила сестра Хармса Елизавета Грицына, которая разрешила ему забрать оставшиеся бумаги брата. Увы, их сохранилось весьма немного.
Чемоданчик с рукописями Яков Семенович Друскин хранил как самую большую драгоценность. Он взял его с собой в эвакуацию, затем с ним же вернулся в Ленинград. Друскин не расставался с этим архивом, даже когда уезжал на дачу. Разбирая рукописи (среди которых оказались не только черновики Хармса, но и произведения Введенского, Олейникова и других друзей писателя), Друскин не считал себя вправе касаться личных его бумаг, прежде всего — дневниковых записей и записных книжек. В нем теплилась надежда на то, что произошла какая-то ошибка, что Хармс не умер, а все-таки был эвакуирован с другими заключенными и когда-нибудь вернется живым. Эта надежда жила в нем до 1950-х годов, пока не стало ясно, что Хармс никогда не вернется. А в 1960 году Елизавета Ивановна Грицына, сестра Хармса, обратилась к Генеральному прокурору СССР с просьбой пересмотреть дело брата и реабилитировать его. Тогда-то ей и подтвердили, что по извещению тюрьмы № 1 города Ленинграда датой смерти ее брата является 2 февраля 1942 года. 25 июля 1960 года постановлением прокуратуры Ленинграда Хармс был признан невиновным, его дело было закрыто за отсутствием состава преступления, а сам он реабилитирован.
После войны и вплоть до реабилитации (случайно ли это слово стало заглавием последнего хармсовского рассказа?) имя Хармса находилось под запретом. Даже написанные им совместно с Маршаком «Веселые чижи» теперь печатались под именем одного только Маршака. И лишь в 1967 году в материалах научной студенческой конференции Тартуского университета впервые в СССР были опубликованы статьи о «взрослом» творчестве Хармса и Введенского. Их авторами были молодые филологи Михаил Мейлах и Анатолий Александров, которых Друскин привлек к разбору хармсовского архива. Одновременно делались попытки издать Хармса и Введенского в СССР. Только после того, как стала ясной тщетность этих попыток, Я. С. Друскин снял запрет на распространение их текстов в самиздате — и с этого момента они широко расходятся в перепечатках и списках (разумеется, невыверенных и полных ошибок), попадают за границу, переводятся и издаются. Под именем Хармса ходило множество не принадлежащих ему текстов, включая анекдоты с рефреном: «Однажды Гоголь переоделся Пушкиным…» Эти последние на самом деле сочинили в начале 1970-х годов молодые журналисты Наталья Доброхотова и Владимир Пятницкий, но молва однозначно приписала их опальному и оттого вдвойне популярному Хармсу.
В 1978 году М. Мейлах вместе с ленинградским поэтом и исследователем русского авангарда Вл. Эрлем предпринял издание в Иерусалиме девятитомного собрания сочинений Даниила Хармса. Увы, было издано всего три тома, после чего М. Мейлаха арестовали всё за ту же «антисоветскую пропаганду»; четвертый (и последний из вышедших) том появился уже после его освобождения, в 1988 году. Серьезное изучение творчества Хармса стало возможным лишь после того, как в конце 1980-х годов были сняты все преграды на пути публикации его творческого наследия. И тогда уже не ограниченному кругу филологов, а всем стало ясно, что в ситуации полного «андеграунда» (если пользоваться более новым термином) сформировался замечательный поэт и писатель, без сомнения принадлежащий к первому ряду русской и мировой литературы.
