рублей.

6) Казна сама была главным купцом в Московском государстве; кроме продажи произведений, поступавших в нее государственным порядком, она совершала и другие выгодные обороты, скупая и перепродавая внутренние и привозные товары. Коллинс говорит, что казна оптом скупала все товары, которые привозили Греки и Персияне, и перепродавала с большими барышами. Она посылала также в Архангельск огромное количество мехов, масла, пеньки, льна, обменивая их там на шелковыя ткани, бархат, парчу, сукно и другие заграничные товары.[211] На московских рынках продавалось мясо, орехи, яблоки и холсты, принадлежавшие казне; продававшие торговцы и торговки громко зазывали к себе покупателей, крича, что это царские товары. Одною из выгоднейших статей доходов казны были также монетныя операции. За неимением своего серебра казна чеканила серебряную монету из привознаго металла; преимущественно употреблялись на это немецкие и голландские рейхсталеры, называвшиеся в Москве ефимками. Казна принимала от иноземных купцов по 14 алтын, или 42 коп. ефимок, а московской монеты чеканила из него на 64 коп., т. е. получала от каждаго ефимка по 22 коп. прибыли.

Иностранцы имели вообще преувеличенное понятие о богатстве московской казны, не зная в точности ея расходов. В XVII в. государственные доходы, конечно, увеличивались, но не в такой мере, как требовали того возраставшия потребности государства. Стоит только сравнить показание Флетчера о сумме денежных доходов казны с таким же показанием Котошихина и потом взять в разсчет хоть только денежное жалованье войску в XVII в., чтобы видеть, что увеличение государственных доходов не шло в уровень с возрастанием государственных нужд. Это заставляло правительство прибегать к мерам, истиннаго смысла которых трудно было не понять. Такова, наприм., была в царствование Алексея Михайловича попытка правительства прибегнуть к кредиту для восполнения недостающих средств на покрытие военных издержек. Правительство стало выпускать в обращение медныя деньги, давая им одинаковую ценность с серебряными.[212] Сначала операция пошла удачно; медныя деньги ходили наравне с серебряными и в продолжение 5 лет выпущено было, по показанию Мейерберга, до 200.000 рублей медной монеты. Но скоро обнаружились подделки, производившияся в обширных размерах, благодаря падкости на посулы царскаго тестя Ильи Даниловича Милославскаго и приказных людей.[213] При Мейерберге (в 1661 г.) в московских тюрьмах содержалось до 400 делателей фальшивой монеты. Потом сама казна много повредила ходу медных денег, стараясь вытеснить из обращения и привлечь к себе серебряныя деньги: подати и налоги собирались серебряною монетой, но жалованье ратным людям и все уплаты казны выдавалась медною.[214] Медныя деньги стали быстро падать; последовала страшная дороговизна; хлеб продавался в 14 раз дороже прежняго. Чернь начала волноваться и правительство принуждено было отказаться от неудачной операции и изъять из обращения медную монету.

Указание на сумму всех доходов казны деньгами мы имеем от конца предпоследняго десятилетия XVII в. Невиль говорит, что она не превышает 7 или 8 милл. ливров, т. е. была почти та же, какую показывает Котошихин; следовательно, в 25 лет, протекших со времени бегства последняго из Московскаго государства, до конца правления Софьи, в государственных доходах не последовало значительнаго приращения. Но денежные доходы далеко не определяют государственных доходов того времени; казна по-прежнему получала многие сборы натурой; определить стоимость таких доходов затрудняется даже Котошихин, так близко стоявший к дворцовой администрации.[215]

Таковы известия иностранцев об устройстве и управлении Московскаго государства. В XV в. мы находим у них немногия беглыя заметки: государство еще не установилось, не все стороны его определились и обозначились. Писатели XVI и XVII в. наблюдали его больше, говорят о нем подробнее, но между теми и другими есть заметная разница. Писатели XVII в. меньше поражаются особенностями, которыя представляло Московское государство западному европейцу; они как будто уже привыкли к ним, их суждения об этом государстве становятся все спокойнее и сдержаннее; они видят в нем не одни темныя стороны, но охотно указывают и на многия светлыя явления, какия удалось им заметить, не без удовольствия приветствуют первые начатки преобразований. Не то у писателей XVI в.; чем больше вглядываются они в порядки Московскаго государства, тем жестче и мрачнее становятся их отзывы. Герберштейн часто будто невольно прерывает свой ровный разсказ сдержанною, но полновесной фразой порицания и неудовольствия. У Поссевина и Гваньини резкость отзывов доходит иногда до горечи и злости. Наконец, Флетчер при каждом удобном случае делает в своем описании отступления, полныя горьких и энергических возгласов о деспотизме, произволе и недобросовестности, на которых, по его мнению, основан весь государственный порядок в Московском царстве; во всех мерах и действиях московскаго правительства он видит одну цель – угнетение и разорение народа, к которому он прилагает всевозможные жалкие эпитеты. Это постепенное усиление резкости и порицания в отзывах иностранцев XVI в., наиболее знакомых с описываемой страной, недостаточно объяснять только тем, что, ближе всматриваясь в положение Московскаго государства, они яснее видели и темныя стороны, или тем, что с развитием самаго государства и темныя стороны усиливались и выказывались яснее. Темных сторон, язв, которыми страдало государство, было много, и оне понятны; понятны и те явления, которыя так неприятно поражали иностранцев XVI в. при московском дворе в эпоху борьбы самодержавия с дружинными преданиями: в борьбе за жизнь не разбирают средств и мало думают о приличии манер. Понятно и неодобрение, которое вызывали эти темныя стороны в людях с лучшими понятиями, привыкших к лучшим порядкам. Но эти люди видели в Московском государстве более, нежели только темныя стороны, исторически образовавшияся: Поссевин и Флетчер видят во всех сторонах государственнаго устройства Московии какую-то широкую, строго разсчитанную систему политическаго коварства, соединеннаго с произволом и насилием. Московские государи, конечно, не были похожи на прежних князей – вождей дружин, живших день за день, как Бог укажет; они рано привыкли заботливо думать о завтрашнем дне; но видеть в созданном ими государстве то, что видели иезуит или английский доктор гражданскаго права, значит, видеть в нем слишком много. Нет сомнения, что дело было гораздо проще. Но, чтобы уяснить себе, как мог составиться такой взгляд, надобно иметь в виду те впечатления, которыя образованный европеец прежде всего выносил из внимательнаго наблюдения над ходом дел в Московском государстве XVI в. Если бы он нашел страну в первобытной дикости, то отнесся бы к ней с любопытством, – и только. О степных татарах иностранцы не отзываются с такой горечью, как о Московии, потому что с них нечего было и взыскивать, у них не замечалось и явлений, которыя могли бы особенно сильно затронуть образованнаго европейца и вызвать в нем что-нибудь более простого любопытства. Татары прямо говорили, что их родина – степь, и дивились, как можно жить постоянно на одном и том же месте, в душных городских стенах. Но в Московском государстве XVI в. иностранцы замечали широкия претензии стать наравне с другими, даже выше многих других, замечали желание вписаться в число потомков Августа и пристать к семье христианско-европейских государств, при первом случае завязать с ними сношения, создать общие интересы, – и при этом встречали азиатскую подозрительность к пришельцам из христианской Европы, пренебрежение, с которым московский государь отзывался о западных государях, слышали, что этот государь моет руки после приема западно-европейских христианских послов. Одни явления не позволяли им отнестись к Московскому государству, как к первобытной стране, а другия отнимали у них желание судить о нем снисходительно, как о государстве не окрепшем и не устроившемся окончательно, – и они, не задумываясь долго над историей, сочли себя в праве приложить к нему мерку своих государств, пред которой Московия, разумеется, оказалась далеко несостоятельной. Допустив одну неправильность, они допустили и другую: недостатки неразвитого, молодого государства объясняли причинами, которыя действуют в государствах, изжившихся и дряхлеющих. Эта неправильная точка зрения не позволяла им видеть именно ту сторону государства, которая могла дать более простое и естественное объяснение многих явлений, так неприятно поражавших в нем наблюдательнаго европейца.

Перейдем теперь к изложению сообщаемых иностранцами известий о материальном состоянии страны и ея жителей, о качестве тех источников, из которых государство черпало средства для удовлетворения своих с каждым днем умножавшихся потребностей. Экономическая жизнь Московскаго государства занимает в известиях иностранцев гораздо меньше места сравнительно с другими его сторонами, но зато к известиям этого рода мы в праве относиться с большим доверием, нежели ко всяким другим известиям иностранца. Факты внешней материальной жизни доступнее точному наблюдению; обсуждение их оставляет меньше простора личным симпатиям и антипатиям, сильно сдерживает привычку