нижегородский воевода, дивится великолепию и важности, которыми последний окружал себя дома. У ворот посетителей встретили два дворянина, которые провели их длинными сенями в переднюю комнату; здесь ждали их два почтенные старца в богатой одежде, которые ввели гостей к воеводе. Последний был одет в парчевое платье и окружен множеством важных лиц. Комната была убрана турецкими коврами и украшалась большим поставцом, который весь уставлен был серебряною посудой. [195]

Меры правительства оказывались безсильными против обычая. Наказания за лихоимство в суде, отличавшияся особенною суровостью, не много имели успеха. Если судья брал подарки, его могли уличить собственные его слуги или подарившие, которые, обманувшись в надежде выиграть дело, нередко пользовались этим против судьи, чтоб возвратить свои подарки; даже посторонние люди могли доносить на взяточника. Уличенный в лихоимстве должен был возвратить взятые подарки и подвергнуться правежу, пока не выплачивал назначенной пени в 500, в 1.000 или более рублей, смотря по сану. Незначительнаго дьяка, уличеннаго в лихоимстве, наказывали кнутом, привязав лихоимцу к шее взятую в подарок вещь, кошелек с деньгами, мех, даже соленую рыбу, потом отправляли наказаннаго в ссылку. Взятки однако ж не истреблялись; хитрецы придумывали способ обходить закон: челобитчик входил к судье и привешивал подарки к образам будто на свечи. Были в ходу и другия уловки. Олеарий говорит, что он знал в Москве сановников, которые сами не брали посулов, но не мешали принимать их своим женам.[196] Впрочем, и закон вынужден был делать некоторыя уступки укоренившимся обычаям: в продолжении Святой недели судьям позволено было, вместе с красными яйцами, принимать в дар малоценныя вещи и даже деньги от рубля до 12; но это не имело вида посула. Все судьи и чиновники должны были довольствоваться годовыми окладами и землями, назначенными от государя. Эти известия не позволяют считать преувеличенными отзывы иностранцев XVII в. о продажности суда в Московском государстве, о том, что судьи открыто торговали своими приговорами, что не было преступления, которое не могло бы при помощи денег ускользнуть от наказания; и такие отзывы простираются не на один суд и не на одни второстепенные или отдаленные от центра органы управления: иностранец, приехав в Москву, прежде всего узнавал, что здесь посредством подарков можно всего добиться, даже при дворе.[197]

Таким образом черты, которыми описывали московское управление иностранцы XVI в., повторяются в описаниях и XVII, с тою разницей, что последния больше говорят о строгости, с которой преследовались злоупотребления. В этих описаниях ясно видна борьба двух противоположных стремлений, господствовавших в московском управлении того времени: с одной стороны правительство старалось ввести понятие о службе государству, как об общественной должности, с другой – старый обычай заставлял смотреть на нее только как на источник кормления. Само правительство, не вполне освободившись от влияния этих старых обычаев, делало иногда уступки в их пользу. Это видно и на важном нововведении, сделанном в чисто-государственном духе, на утверждении воеводств: воеводы не получали корма, собирали судебныя пошлины в казну, а не на себя; но служилый человек, просясь на воеводство, обыкновенно писал в челобитной: «прошу отпустить покормиться», – и правительство принимало такия просьбы, не видя в этом противоречия с характером воеводскаго управления; а известия XVII века показывают, что приведенныя слова не были одною только формой, удержавшейся, по преданию, от прежняго времени.

Но если органы управления, под влиянием стараго обычая, не во всем точно отвечали новым стремлениям и началам, которыя проводило государство, то по крайней мере взгляд общества на разныя общественныя явления делается несколько яснее и строже. Олеарий и здесь не изменяет своему правилу отмечать явления, которых не находили или не замечали предшествовавшие ему путешественники в Московию. Наказания батогами, кнутом и т. п. прежде не считались позорными; в обществе не чуждались людей, побывавших за преступления в руках заплечнаго мастера; наказание кнутом за неуголовныя преступления считали даже царской милостью, и наказанные благодарили за него царя; кто попрекал их кнутом, тот сам подвергался за это такому же наказанию. Последнее продолжалось и в XVII в., но в обществе, как видно из слов Олеария, уже не так снисходительно смотрели на людей, побывавших под кнутом или батогами. Подобная же перемена произошла, по словам Олеария, и во взгляде на исполнителей наказаний. Должность заплечнаго мастера была очень выгодна: кроме царскаго жалованья, он получал значительные доходы, тайно продавая водку содержавшимся под его надзором арестантам и принимая от них посулы за обещание полегче наказывать. Эта должность считалась даже почетною; оттого значительные купцы охотно покупали ее и через несколько лет с выгодой перепродавали другим. Олеарий говорит, что в его время, когда Москвитяне начали ближе знакомиться с более мягкими нравами своих соседей, звание палача не пользовалось уже прежним почетом и находило себе гораздо меньше охотников.[198]

Во всех сферах государственнаго управления последовали в описываемое время важныя перемены, вызванныя новыми условиями и потребностями, в которыя более и более вовлекалось Московское государство. Все эти перемены, особенно в войске, усложняя государственныя отправления, неизбежно требовали у государства больших средств, больших расходов. Мы знаем, как увеличились средства московскаго правительства с объединением северо-восточной России; при всем том мы видим, с какой заботливостью блюдет оно интерес казны, не говоря уже о том, что московские государи издавна отличались бережливостью и разсчетливостью. Иоанн III приказывал брать назад шкуры баранов, отпускавшихся на содержание иностранных послов. Съезжал наместник или волостель со своего наместничества или волостельства, а на его место еще не являлся новый – правительство спешит приказать, чтобы в точности собраны были на государя все кормы, которые следовали наместнику или волостелю за этот промежуток времени. Понадобилось отменить наместников и волостелей за их недобросовестность и поставить на место их выборных старост, которым приказано не брать никаких пошлин и кормов за службу, но эти пошлины и кормы нельзя было оставить совсем и вот тщательно высчитываются все расходы города или волости, шедшие на прежняго наместника или волостеля, и переводятся в оброчную сумму, которую излюбленные головы ежегодно должны были доставлять в Москву без недобору.

Из иностранных писателей XVI в. Флетчер первый перечисляет, хотя далеко не полно, доходы московскаго государя.[199] В XVI в., как и в XV-м, управление Московскаго государства сохраняло еще черты прежняго княжескаго вотчиннаго хозяйства, имело чисто- финансовый характер; главною целью всех правительственных учреждений было собирание доходов. Высшими из этих учреждений, ведавшими разныя статьи государевых доходов, во второй половине XVI в. были: Дворцовый Приказ, Четверти и Приказ Большого Прихода. Дворцовый Приказ, или Приказ Большого Дворца, получал доходы с городов и приписанных к ним сел и волостей, составлявших собственную отчину царя; эти доходы получались деньгами или натурой; иные крестьяне за пользование землей в царской отчине платили непосредственным трудом, обрабатывая в пользу царя известное количество земли. Доход натурой шел на содержание двора и на дачу для царской чести, или на царское жалованье, излишек продавался по выгоднейшей цене. Флетчер и Поссевин говорят, что в этом случае, для скорейшаго и выгоднейшаго сбыта, запрещалось купцам продавать такия же произведения до тех пор, пока не будет распродан царский товар. При Флетчере от продажи этого излишка царская казна выручала до 230 000 рублей в год,[200] но во время Грознаго, который жил роскошнее, не более 60 000. По показанию Маржерета, в Дворцовом приказе обыкновенно хранилось от 120 000 до 150 000 рубл. наличными деньгами. [201]

Начальники четвертей собирали чрез областных правителей тягло и подать с остальных земель государства, распределенных между этими приказами. Псковская область ежегодно платила тяглом и податью около 18 000 рублей, область Новгорода Великаго 35 000, Тверская с Торжком 8 000, Рязанская 30 000, Муромская 12 000, Казанская 18 000, Устюжская 30 000, Ростовская 50 000, Московская 40 000, Сибирская 20 000, Костромская 12 000. Весь годовой итог этой статьи простирался до 400 000 рублей. Взнос в казну совершался к 1-му сентября, т. е. к началу года. По показанию Маржерета, которое, впрочем, трудно принять буквально, тягло и подать были очень высоки, именно с выти или участка в 7 или 8 десятин казенные крестьяне платили 10–15, даже 20 рублей, смотря по качеству почвы.[202]