главных чертах церковным процессом об Иакове Боровицком, производившимся в 1544 г. Уже тогда ничего не знали о жизни Иакова, и житие его не было написано. Но сохранились акты, относящиеся к процессу; не имея литературнаго значения, они послужили потом материалом для столько же витиеватаго, сколько скуднаго фактическим содержанием слова о явлении мощей Иакова. По челобитью Боровицких обывателей, духовенства и мирян Новгородский архиеп. Феодосий послал в Боровичи соборнаго софийскаго священника с диаконом «смотрити мощей Ияковлих», давно лежавших там у часовни, «и о чудесех его испытати многими людьми и священники». Освидетельствовав мощи Иакова, посланные опрашивали про житие его местных священников и старост и волостных людей добрых, «сколь он давно туто лежит и есть ли на него туто памятухи и знахари». Ничего не узнав об этом, следователи собрали показания о совершившихся у гроба Иакова исцелениях и составили им опись, в которой приложили руки все духовныя лица, присутствовавшия при осмотре мощей, и миряне, подтвердившие своим свидетельством действительность происшедших исцелений. Получив этот «обыск», архиеп. послал его к митрополиту и по грамоте последняго нарядил новую комиссию для торжественнаго перенесения мощей от часовни к новой церкви, прибавив в своем послании к Боровичанам: «И на пренесенье бы естя честных мощей вы, дети боярския и старосты и рядовичи и вси православные крестьяне шли с женами и с детьми своими, и раце бы естя св. мощи предали честно и благоговейно со свещами и милостынями, елико ваша сила». С тех пор в Боровичах ежегодно праздновали день перенесения и начали записывать дальнейшие чудеса; по свидетельству еп. славинецкаго, запись прекратилась на 616-м чуде: это – сухой перечень исцелений, верный образчик старых монастырских летописей чудес, едва ли даже заслуживающий названия литературнаго памятника. Новыя черты разсматриваемаго церковнаго процесса открываются в деле о яренгских чудотворцах. Вместе с известием о них патриарху в 1624 г. из Яренги подана была «чудесем роспись». По указу патриарха митрополит Новгородский поручил своему сыну боярскому вместе с игуменом Никольскаго Корельскаго монастыря поверить эту роспись на месте, «окольными монастыри и государевыми черными и монастырскими волостьми и всякими людьми сыскати всякими сыски накрепко», как явились чудотворцы в Яренге и какия совершили здесь чудеса. Исцеленных ставили перед комиссией, которая разспрашивала каждаго из них накрепко об обстоятельствах исцеления. Данную ими «сказку» сыскивали или поверяли их родом и племенем, а показания родимцев – «окольными тутошними всякими людьми». Для этого комиссия, побывав в Яренге, объехала и все окрестныя волости, ближния и дальния, «для разсылки и письма имая с собою из волости в волость попов и дьяконов и земских церковных дьячков». Церковное поручение, возлагаемое на игумена и боярскаго сына, митрополит называет «государевым делом», и по обстановке его трудно отличить от обыкновенных дел тогдашняго гражданскаго управления. Показания, снятыя с местных жителей и скрепленныя руками отцов их духовных, комиссия отправила в Новгород в дворецкий приказ митрополита. В позднейших описаниях чудес подпись духовнаго отца является одним из главных доказательств действительности чуда. Так, в житии Корнилия Переяславскаго исцеленные подают братии монастыря «подлинныя известия», иногда собственноручно ими написанныя и скрепленныя отцами духовными. Открыв мощи Симеона в Меркушине, Тобольский митр. Игнатий указал всем сообщать о чудесах его священникам Меркушина, которым поручил записывать эти разсказы; обыватель Верхотурья, поведавший меркушинскому иерею о совершившемся с ним чуде, послан был воеводой в Тобольск к митрополиту с «письмом» об этом чуде. Разсматривая различныя условия, действовавшия на литературу житий, мы приводили разсеянныя в ней указания с подробностию, может быть превышающей задачи изследования. С помощию этих разсмотренных условий попытаемся отдать себе окончательный отчет в литературном и историческом содержании жития. Мы видели, как изменялась его литературная форма; но с житием в настоящем смысле слова считали неразлучной ту искусственную форму, которая установилась и господствовала в древнерусской литературе с XV в.: как проложныя краткия памяти, так и простыя безыскусственныя записки разсматривались только как материал для правильных житий или являлись вследствие позднейшей переработки последних, вызванной особенными обстоятельствами. Внешния черты этой искусственности вышли из взгляда на житие как на церковное поучение: оне состояли в тех общих местах, которыя в виде предисловия и похвалы начинали или заканчивали собой биографический разсказ или в виде ораторских отступлений переплетали этот разсказ нравственно-назидательными толкованиями излагаемых событий. Нет нужды останавливаться на происхождении и свойствах как этого взгляда на житие, так и этих общих мест: выше было указано, что литературной колыбелью жития была церковная песнь, а публикой – общество, которому был чужд простой исторический интерес. Эти общия места древнерусская агиобиография усвояла по чужим образцам. Но без преувеличения можно сказать, что в этом отношении русские ученики пошли гораздо дальше учителей. В переводных греческих житиях, обращавшихся в нашей древней письменности, не найдем, говоря выражением Епифания Премудраго, такого «плетения словес», каким старался украсить свой труд древнерусский биограф. Разсказ Киприана и Пахомия Логофета кажется сухим и сжатым сравнительно с изложением их русских подражателей XV– XVI вв. В Макарьевское время нашли Пахомиеву биографию Никона Радонежскаго неудовлетворительной именно в литературном отношении и переделали в более украшенном стиле. В житиях нет недостатка в указаниях на строгость, с какою биограф смотрел на свою задачу, но только с литературной стороны. Ему было недостаточно одного умения писать книжным языком: изложив свою повесть по-церковнославянски, но без реторическаго добрословия, он, подобно Досифею Соловецкому или Герману Столбенскому, целые годы продержит ее в своей келлии, боясь явиться перед читателем в неустроенном виде, пока не найдет опытнаго мастера, который покроет его разсказ блеском широких словес. «Како везти к архиеп., – пишет Досифей о своем труде, – стыжуся, понеже истину написах, но удобрити якоже бы сложно недоумехся». Слагатель самых витиеватых житий всего усерднее просит у читателя снисхождения к простоте своего пера, «понеже извития словесем не вем, ни решения притчам навыкох, ни у философов учихся, грамотикия же и риторикия никогдаже прочитах». Любопытно, что в древнерусской литературе житий первый голос, хотя раздавшийся в пустыне, против философскаго извития, наполняющаго «воздух словесы», поднял приезжий литературный мастер: в предисловии к житию соловецких чудотворцев Максим Грек одобряет Досифея именно за простоту изложения, которой тот стыдился, и, противополагая ее суетной философской речи, прибавляет: «Наши же христианския похвалы, Богу приносимыя и святым Его, аще и проста бывают неухищренными глаголы, но благодарна и нескрыта и явствена всем на пользу слышащим». Зато недостаток биографических сведений, при уверенности в литературном искусстве, никогда не останавливал древнерусскаго писателя; напротив, Андрей Юрьев взялся за новую редакцию жития князя ярославскаго Феодора, чтобы создать блестящий памятник витийства во вкусе времени, но не воспроизвести вполне и тех известий о князе, какия автор нашел в старом кратком житии его. Общия места житий не ограничиваются назидательными отступлениями: они открываются там, где при первом взгляде могут показаться биографические факты. Типический образ святаго, как он рисуется в житиях, слишком известен, чтобы воспроизводить его здесь во всей полноте. В нем рядом с чертами индивидуальными, имеющими значение действительных фактов, легко заметить черты общия, однообразно повторяющияся едва ли не в каждом житии. Эти последния по характеру своему двоякаго рода. Одне настолько широки, что не характеризуют жизни одного лица и, разумеясь сами собою, не дают ничего новаго для его биографии. Редкий биограф не начинал своего разсказа известием, что святой родился от благочестивых, христианских родителей и в известный срок духовно возродился крещением, и это известие нисколько не зависело от того, знал или не знал биограф что-нибудь о родителях святаго. Таковы же описания юности святаго и его первых опытов в иночестве, очень пространно и очень однообразно излагаемыя в житиях: это отвлеченныя характеристики благонравной юности и строгаго иночества вообще, а не черты из жизни Антония Сийскаго или Арсения Комельскаго; их содержание есть лишь развитие заглавия биографии, ибо без этих черт описываемая жизнь не могла бы стать предметом жития. Другия черты, не столь широкия по объему, имеют условное значение: это биографическия гипотезы, необходимыя для полноты картины. К числу обычных черт такого рода относятся известия, что святой, родившийся в глуши древнерусской деревни, именно на седьмом году выучивается грамоте и 12 лет уходит в монастырь, внезапно увлеченный евангельскими словами о тех, кто оставляет родителей ради имени Христова, и биограф заносил это в разсказ, хотя бы ничего не знал о детстве святаго. Черты того и другаго рода проходят по всему житию, и их так много у биографа, что он мог из них одних составить довольно стройный биографический очерк. Любопытна в этом отношении попытка, на которую отваживается автор упомянутаго выше слова о явлении мощей Иакова Боровицкаго: не зная решительно ни одного живаго факта из жизни Иакова, он направляет ладью малохудожнаго своего слова по глубокому морю достохвальных исправлений святаго и на многих страницах