какого града или веси и от каковых родителей произошел такой светильник, того мы не обрели в писании, Богу то ведомо, а нам довольно знать, что он горняго Иерусалима гражданин, отца имеет Бога, а матерь – святую Церковь, сродники его – всенощныя многослезныя молитвы и непрестанныя воздыхания, ближние его – неусыпные труды пустынные. Простое историческое мышление не выходит из области действительных фактов, и простой биограф злоупотребит своим литературным полномочием, если перейдет за черту этой области, которую торопится пробежать списатель жития. Начиная общий разбор жития, мы заметили, что оно, как литературное произведение, соединяет в себе два особых элемента, церковно-ораторский и исторический. В обзоре развития литературы житий и в очерке обстановки, среди которой появлялось каждое из них, мы пытались разъяснить различныя условия, действовавшия на эту литературу. Обобщая эти условия, заметим, что они касались главным образом перваго из указанных элементов, что вся литературная история древнерусскаго жития почти исчерпывается судьбою его стиля. Сухая сжатая повесть пролога распустилась в пышныя, даже напыщенныя формы церковно-историческаго слова; но по основной мысли, по взгляду на события и выбору биографическаго содержания житие в том и другом виде оставалось верно модели, – если позволено так выразиться, – какую представляли церковныя песни. Не вся литература житий могла держаться на трудной высоте такого стиля, и в некоторых памятниках он падал в двух направлениях. Одни, расширяя выбор биографическаго содержания, вводили в него черты, выходившия из рамок обычной программы житий, не требовавшияся основною мыслию церковнаго панегирика. Два условия вызывали биографа на такое отступление: если описываемая жизнь была тесно связана с крупными общественными событиями или если она описывалась прежде, чем становилась достоянием церковнаго чествования, делавшаго обязательным для биографа известный выбор фактическаго материала. В связи с последним условием шло упрощение ораторских приемов изложения, возвращавшее житие к сухости проложнаго разсказа и иногда отступавшее даже от строгих требований церковнаго, то есть литературнаго языка. Мы указали три условия, содействовавшия этому; одним из них был литературный взгляд древнерусских писателей, по которому житие, не имевшее церковной торжественности в своем происхождении и назначении, требовало более простаго изложения; другим условием было влияние на биографов массы читателей, которой был недоступен изысканный высокий стиль житий, а третьим – недостаток книжнаго образования в пустынных монастырях, из которых вышла большая часть житий XVI и XVII вв. Но оба эти уклонения не имели широкаго действия в изучаемой литературе и мало изменяли внутренния свойства жития, существенныя для исторической критики: оба удерживали те же приемы обработки и взгляды на явления, какие свойственны искусственному стилю, хотя одно внимательнее изображало время и обстановку деятельности описываемаго лица, а другое упрощало литературныя формы биографии. В том же направлении действовали условия, окружавшия появление и распространение каждаго жития. Оффициальный церковный надзор бодрствовал только над установленным стилем жития; простыя биографическия записки не годились для церковной службы и мало распространялись даже в неоффициальной читающей среде; последняя искала в житии не знакомства с событиями прошедшаго, не историческаго знания, а назидательных примеров для практической жизни; подчиняясь этим влияниям, и биограф думал не столько о самых явлениях изображаемой им жизни, сколько о способе и тоне их изображения.

Таков, если не ошибаемся, смысл условий, действовавших на литературную обработку жития. Остается изучить происхождение другаго, реальнаго элемента житий, разсмотреть их исторический материал, свойство источников, из которых он почерпался. Эта задача гораздо труднее: для ея разъяснения находим меньше ясных указаний, и они труднее поддаются обобщению. Такую оценку необходимо производить над каждым житием особо, и каждое требует при этом от изучающаго особых приемов, ибо представляет очень разнообразныя основания для такой оценки. Это было одною из главнейших целей сделаннаго выше подробнаго обзора изучаемой литературы. Из него можно, впрочем, извлечь несколько общих руководящих наблюдений. Нельзя не заметить, что качество материала, каким мог располагать составитель жития, было неодинаково в разных частях биографии. Обыкновенно она составлялась в том месте, где прервалась деятельность описываемаго лица, и по источникам, какие здесь мог собрать жизнеописатель. За весьма редкими исключениями место, где епископ или основатель монастыря находил покой от земных трудов, видело лишь последнюю, иногда непродолжительную часть его деятельности и только о ней сохраняло ясныя воспоминания. Прежняя жизнь лица часто проходила совсем в другом далеком крае, и биограф мог найти о ней лишь смутныя и неполныя известия. Весьма немногие биографы находились в положении Епифания при составлении им жития Сергия Радонежскаго, находили около себя живых свидетелей разных периодов жизни святаго. К этой обычной в житиях неполноте источников необходимо быть тем внимательнее, что биографы старались скрыть ее помощию реторическаго изобретения. Главное значение в литературе житий по широте действия и внутреннему качеству имели изустные источники. Первое место между ними занимают живые свидетели, «самовидцы и памятухи» святаго, к числу которых мог принадлежать и сам биограф. Последнее, впрочем, было сравнительно редким случаем: из 60 новых житий и редакций, составленных в Макарьевское время и разсмотренных выше, можно насчитать не более 12, которыя, безспорно, принадлежат очевидцам описываемых святых или в которых можно подозревать перо современника. Чаще оставшиеся самовидцы передавали свои воспоминания о святом биографу, который не знал его лично. В монастырях дорожили «остатком древних отец», по выражению биографа Варлаама Важскаго, видевших святаго или помнивших его житие, и старались сберечь их показания. За ними следуют «достоверные сказатели», чрезвычайно разнообразные по степени достоверности: к ним относились и люди, получившие сведения из первых рук, от ближайших учеников святаго, и люди, до которых эти сведения доходили в виде смутной легенды, не помнящей своего происхождения. Впрочем, различное отношение самовидцев и достоверных сказателей к святому само по себе не всегда точно определяло сравнительное достоинство их как источников жития. Между изменчивыми по составу древнерусскими общинами не было ничего волнообразнее монастырскаго пустыннаго братства. От учеников, заставших последние годы жизни старца, биограф не мог получить таких полных сведений, какия хранились где-нибудь между людьми, не знавшими святаго, но слышавшими о нем от более ранних его сотрудников, давно разставшихся с ним или умерших до написания жития. Лучшим указателем при оценке таких источников может служить момент появления жития, хотя определить его иногда всего труднее. Изустный источник может бить обильной струею, но по самой природе своей очень слабо защищен от скорой порчи: связь, место и время, действующия лица и мелкия, но характеристичныя подробности событий быстро исчезали или спутывались в памяти старцев-очевидцев. Здесь одна из причин неопределенности, бледности черт, которой вообще отличается разсказ искусственнаго жития. Невозможно точно определить степень участия в житиях письменных источников сравнительно с изустными; сами биографы выражаются об этом не всегда ясно и достоверными сказателями называют иногда составителей первоначальных записок. Вообще, не ставя воспроизведения факта главной задачей своего труда и ища самой надежной опоры для своего повествовательного авторитета не в свойстве фактических источников, писатель жития большею частию не считал нужным подробно разсказывать читателю, откуда добыл сообщаемыя им сведения. Это равнодушие в значительной степени объясняется и обстоятельствами, окружавшими написание жития. Ближайшей публикой, которую прежде всего имел в виду биограф, была братия одного с ним монастыря, которая сама хорошо знала, чем он мог воспользоваться для своего труда. Поэтому он ограничивался иногда замечанием, что отважился на такой труд потому, что «известно ведает паче инех» житие святаго и может пользу сотворить, и, предупреждая недоверчивые вопросы, прибавлял: да не подумает кто-нибудь, что я не знаю истины о святом и писал неправо, что я не мог столько лет помнить все, что написал; нет, не говорите так, ибо я писал со слов достоверных свидетелей, и не дай мне Бог лгать на святаго, да не будет этого. Вообще, очень немногие говорят о своих поисках с целию собрать материал для жития или проверить свой разсказ, по крайней мере, не говорят с такою подробностию, как монзенский биограф или Симон Азарьин; по- видимому, немногие даже и производили подобные поиски. Определяя поэтому участие письменных источников в литературе житий приблизительно, глазомером, едва ли ошибемся, сказав, что им должно отвести второстепенное место перед изустными. После самовидцев и достоверных сказателей всего чаще авторы житий ссылаются на старыя записки или свитки, о которых не раз была речь выше. Большая часть их погибла, вытесненная из письменнаго обращения житиями. По уцелевшим запискам Иннокентия о Пафнутие Боровском, Германа о Филиппе Ирапском, неизвестных авторов о Михаиле Клопском, Евфросине и Никандре Псковских и Серапионе Кожеозерском, точно так же по отзывам житий о некоторых из пропавших записок видно, что биографу иногда доставались обширные и исполненные любопытных подробностей