литературы житий особенно указывают в упомянутом перечне имена Саввы Сторожевскаго, Евфросина, Евфимия Суздальскаго и Ефрема: их нет в списке 1547 г.; но жития их были написаны вскоре, под влиянием епархиальных изследований о новых чудотворцах, и собор 1549 г., пополняя пробелы прежняго, установил празднование и этим святым. Наконец, те же условия бросают некоторый свет на одно из оснований, которыми руководился собор 1547 г., установляя одним святым всецерковное празднование, другим – местное. Из 9 святых, поименованных в списке местных, только одному епископу тверскому Арсению был до собора написан канон с житием; но последнее не попало в минеи митрополита Макария, и это подтверждает догадку, что оно с каноном осталось неизвестным собору или не было ему представлено; жития остальных не были еще написаны, но собору, вероятно, сообщили, что местное население воздает и этим святым церковное чествование;, по крайней мере, кроме епископа Арсения это достоверно известно о двоих других, обозначенных в списке местных, о Прокопие и Иоанне Устюжских. Это последнее обстоятельство открывает другой источник канонизации, церковно-административный. Есть основания утверждать, что не только большая часть святых, исчисленных в списке всецерковных, но и некоторые из местных, если не все, чтились на местах церковным обрядом до собора; для первых собор расширил чествование, а для последних только подтвердил факт, уже существовавший и действовавший дотоле независимо от него. Таким образом, есть заметная разница в канонизации, совершившейся в половине XVI в., сравнительно с прежней. Прежде местное празднование святому установлял обыкновенно епархиальный епископ с местным собором; всецерковная канонизация была редким явлением; притом и то и другое являлось случайным и единичным актом, который вызывался развитием чествования известнаго святаго в местном или во всем православном населении Руси, открытием мощей, чудесами. Теперь канонизации придан характер собирательный, сделана попытка ввести в церковный календарь всех известных русских чудотворцев и притом сделать их достоянием всей русской церкви; в этом отношении заслуживает внимания известие, что собор 1549 г. «предал Божиим церквам» для пения и празднования все собранныя и свидетельствованныя жития и каноны новым чудотворцам, по-видимому, не разделяя последних на общих и местных, как сделал собор 1547 г.; наконец, церковное признание святаго становится делом общаго центральнаго собора русской церкви, а не епархиальной иерархии. Это сосредоточение канонизующей власти вместе с руководящей ею церковно- исторической мыслью собрать и обобщить частныя явления, разсеянные на пространстве веков и епархий, можно признать одним из наиболее заметных проявлений централизации, которая развивалась в русской церкви об руку с государственной. Есть указание на то, как отнеслись к разсматриваемым соборам современники и какое значение придавали им многочисленные русские агиобиографы, вызванные ими к деятельности. Один из последних, автор псковских житий Василий, упомянув в биографии Саввы Крыпецкаго о соборном установлении празднования новым чудотворцам, замечает, что с того времени церкви Божии в Русской земле не вдовствуют памятями святых и Русская земля сияет православием, верою и учением «якоже вторый великий Рим и Царствующий град: тамо бо вера православная испроказися Махметовою прелестию от безбожных Турок, зде же в Рустей земли паче просия святых отец наших учением». Василий высказал не новую мысль: еще раньше выражал ее в своих посланиях псковской инок Филофей. Она развилась из событий половины XV в.: флорентийский собор и падение Царьграда уронили в глазах русскаго общества православный авторитет Византии. Мысль, что Русь – последний Рим, единственное хранилище чистаго православия, должна была внушать особенное внимание к отечественной церковно-исторической святыне, и прославление русских чудотворцев служило ей наглядным выражением в форме церковнаго обряда. Может быть, указанный взгляд служил одним из побуждений, вызвавших соборы по делу о новых чудотворцах, и в таком случае в нем можно видеть третий источник канонизации, церковно-исторический. Совокупное действие всех указанных источников канонизации должно было утвердить и освятить господство церковно-реторических форм в дальнейшей русской агиобиографии.
Ни в чем так наглядно не выразилась мысль митрополита Макария, вызвавшая разсмотренные соборы, как в его четьих-минеях. По задаче, положенной в основание этого сборника, собрать и переписать «все святыя книги, которыя в Русской земле обретаются», минеи Макария – самое отважное предприятие в древнерусской письменности. Возможность такого предприятия объясняется, с одной стороны, богатством новгородской письменности и материальными средствами новгородскаго владыки, не щадившаго «сребра и всяких почестей» для различных писарей, с другой – направлением всей деятельности пафнутьевскаго постриженника, не отличавшагося творческим даром, но любившаго собирать, приводить в порядок и украшать приготовленное прошедшим. В этом направлении источник мысли об общей канонизации русских чудотворцев. Минеи представляют такую же попытку централизации в области древнерусской письменности, какой были соборы 1547 и 1549 г. в области русских церковно-исторических воспоминаний. Во вкладной записи, написанной Макарием в ноябре 1552 г. и приложенной к так называемому успенскому списку миней, единственному полному экземпляру памятника, собиратель говорит: «А писал есми сиа святыя великиа книги в Великом Новегороде, как есми тамо был архиеп., а писал есми и сбирал и в едино место их совокуплял дванадесять лет». Из вкладной, приложенной к новгородскому софийскому списку миней, видно, что в 1541 г. этот список в составе 12 книг был окончен и подарен архиеп. софийскому собору; июльская книга этого списка, как видно из приписки в конце ея, начата и кончена в 1538 г. Отсюда следует, что работы над минеями Макарий предпринял в 1529–1530 гг. Но известие вкладной 1532 г. о 12-летнем труде над минеями в Новгороде не совсем точно определяет ход их составления. Это известие относится к одному софийскому списку, которым не завершилось образование сборника. Успенския минеи, переписка которых кончена в 1552 г., не простой список с софийских, а скорее другая, более полная и обработанная их редакция: кроме изменений в порядке статей встречаем значительное количество произведений, не попавших в софийский список и занесенных в успенский; между ними есть памятники, которые впервые явились в свет уже после 1541 г., когда кончены были софийския минеи. Таким образом, минеи Макария слагались долее 20 лет. Ни по цели, ни по исполнению оне не могут назваться литературным памятником, не представляют литературной обработки запаса, накопившагося в древнерусской письменности к половине XVI в. Литературное участие собирателя в составлении памятника ограничилось поправками в языке статей или, как он сам замечает во вкладной 1552 г., «исправлением иностранских и древних пословиц», переводом их на русскую речь. Даже редакторский надзор его едва ли простирался одинаково на весь состав огромнаго сборника. Собирая и группируя рукописный материал, Макарий не успевал ни распределить точно по минейной программе все статьи, ни подвергнуть каждую из них предварительному просмотру. На это указывает и размещение статей в сборнике, и неисправность текста в некоторых из них, и, наконец, признание самого собирателя, что иное он оставил неисправленным и среди святых книг где-нибудь мог пропустить в сборник «ложное и отреченное слово святыми отцы». Несмотря на это, минеи не лишены интереса и по отношению к литературной истории древнерусской агиобиографии на севере. К последней относится небольшое количество памятников, около 40 в числе 1300 всех житий, вошедших в состав успенскаго списка миней. Но очень многия из этих русских житий не сохранились в списках, которые были бы древнее макарьевских. Далее, в составе этого небольшаго отдела миней просвечивает литературный взгляд Макария на житие. Собиратель соединил в своем сборнике далеко не все русския жития, написанныя до 1530 г. Некоторыя из них, вероятно, остались неизвестны Макарию; но отсутствие других в его минеях объясняется другой причиной. Собрав все жития, написанныя до миней, но не попавшия в них, какия теперь известны, легко заметить, что это – или краткия жития первоначальной неразвитой конструкции, или жизнеописания, отличающияся характером простой биографии историческаго лица и чуждыя агиобиографической реторики. Участие литературнаго взгляда Макария в составе разсматриваемаго отдела мений особенно ясно обнаруживается на житии Александра Невскаго: митрополит знал о существовании древней биографии князя, написанной современником, но не допустил ея на страницы своих миней в первоначальном виде, а поручил переделать ея по правилам господствовавшей реторики житий. При этом он сам сознавал, что такое житие не историческая повесть, и в чисто историческом сборнике, в Степенной книге, поместил другую переделку жития, которая проще и полнее изображает жизнь князя. Отсюда видно, в каком смысле должна была влиять на русскую агиобиографию любовь Макария к церковно-историческим литературным памятникам и преданиям, выразившаяся в его минеях. Достаточно краткаго библиографическаго обзора русских житий, составленных писателями Макарьевскаго времени, и прежде всего тех, которыя написаны по непосредственному внушению Макария, чтобы видеть, что движение, возбужденное в русской агиобиографии сверху канонизацией и церковно-историческими наклонностями главы иерархии, только утверждало господство установившихся литературных форм жития, не внося потребности в более широком изучении и в менее условном понимании исторических фактов.
