– Любка, не приставай! – шикнула продавщица.
– А чего? Он должен вдовым помогать!
– Это чья же ты вдова? – набросился на Любку пенсионер Гаврилов. – Семерых таджиков с лесопилки? Психов из деревни? Так они еще живы! Лисица блудливая!
– Я всех мертвых вдова, – многозначительно произнесла Любка и сама поразилась, как складно у нее вышло.
Пенсионер Гаврилов расплатился за куриные лапы, пообещал отцу Константину зайти вечером в гости и с достоинством удалился.
Отец Константин смотрел на мотки веревок, секаторы и голубые галоши, разложенные в хозяйственной части магазина, и никак не мог сообразить, зачем пришел.
– Слушаю вас, – подчеркнуто вежливо обратилась к нему продавщица.
– Пожалуйста, хлеба.
– И зрелищ! – фыркнула Любка и закружилась по магазину, изображая зрелище.
Отец Константин протянул ей сыроватую буханку. Любка остановилась как вкопанная, только непослушная ухмылка продолжала блуждать по лицу.
– Мне? – ошарашенно выдохнула она.
– Ну, ты же просила.
– Возьмите вон еще сосисок, – подсказала продавщица. – А то и правда на одном спирте живет, как вечный двигатель.
Отец Константин вышел из магазина. Любка не отставала. Прижимая к груди пакет с чудесно обретенной провизией, она рассуждала о чем-то, что, по ее представлениям, соответствовало торжественности момента.
– Лисице Бог послал кусочек хлеба! – выкрикивала Любка. – А я в Бога не верю. Я верю в людей. Вот в тебя, например. Помог бедной вдове! Так и живем. Только решишь помереть, кусочек с неба – хлоп! Живи, мол, Любка, дальше! Как тут в Бога не верить! Я верю! Вот те крест! А ты – до чего ж расчудесный, на святого похож! Ты это, не святой, случаем?
– Нет, Люба, обычный человек.
– Ой! – умилилась Любка. – Лю-ба! Ну-ка, скажи еще раз! Меня так никто не называет!
Разбуженные Любкиными криками, на скамейке зашевелились мужики.
– Я ж говорил – фиктивный, – прохрипел мрачный Пахомов. – Уже с психовкой снюхался. Приличный человек разве будет с ней валандаться? В зуб ногой – и все разговоры!
– Где это Вовчик видел таких живодригущих попов? В армии у себя, что ли? – продрал глаза его собутыльник Палыч, супруг школьной начальницы Евдокии. – Поп должен быть с брюхом. А этот! Журавель! Как есть поддельный!
– А пойдем ко мне в гости? – трещала меж тем Любка. – У меня ведь тоже дом есть! Правда, стеклы выбиты, зато крыша на месте. Или вам, духовным, с женщинами нельзя? Га-га-га! Только не обижайся! Это я так, к слову, я ж всё понимаю! Пойдем, посмотришь, как мы тут живем! Или побрезгуешь?
– Пойдем.
– Правда, что ли? Не шутишь? Ко мне? К Любке? Вот это номер!
Они подошли к завалившейся на один бок халупе. У приоткрытой двери белел нетронутый снег. Любка давно не вспоминала, что у нее есть дом.
– Кто ж тебе стекла побил? – спросил отец Константин.
– А бабы! – весело отмахнулась Любка. – За то, что мужики со мной путаются. А чего бы им не путаться? Я нрава легкого! А жена – как циркулярная пила, не успокоится, пока не перепилит.
Они с трудом отжали примерзшую дверь и вошли внутрь. Такого погрома отец Константин не видел даже в предназначенных под снос ветхих домах, где мальчишкой лазил в поисках кладов.
Он пошел, переступая через груды рухляди и пустых бутылок.
– Немного не прибрано, – виновато заметила Любка, отпинывая с прохода пустую коробку.
На подоконнике лежала припорошенная снегом пластмассовая погремушка. Отец Константин взял ее и обернулся к Любке.
– Сынок у меня был, – жалобно сморщилась та. – В интернат отняли. А я его так любила! Покормить иной раз забуду – он и орет, бестолочь. Лежал бы тихо – вместе б жили.
Любка впервые за время их знакомства замолчала и как бы задумалась. Ее обветренное лицо, находившееся в непрерывном движении, приостановилось, и в нем внезапно проступили человеческие черты. Вострый нос, мелкие веснушки, мертвенно серые в скудном свете, сочившемся из разбитых окон. Глаза действительно были лисьи: желтовато-карие, холодные.
– Нравлюсь? – вскинулась Любка и с каким-то звериным кокетством поерзала внутри своей безразмерной оранжевой жилетки. – Эх, жаль! Такой молодой, а уже духовный! А то б мы с тобой зажгли! Чувствую я в тебе родную душу! Вот те крест! Будто сто лет знакомы… А поставь мне фанфурик? Ну, ангел, ну, святой-пресвятой, купи выпить, раз такой добрый.
– Нет, Люба, выпивку я тебе никогда покупать не буду. Ты это, пожалуйста, сразу запомни.
– Ладно, командир, – Любка запахнулась в жилетку и с царственным видом двинулась к выходу. – Тогда ты мне не нужен. Пойду до щедрых кавалеров.
Вернувшись в свой сарай, отец Константин открыл дневник, долго дышал на застывшую ручку, морщился, мучительно думал и в итоге записал всего два слова: «
Глава третья
Первые шаги
Митя проснулся необычайно рано, разбуженный звуками давно начавшегося деревенского дня: под забором ругались два женских голоса, в лопухах надрывался петух, гулко громыхало ведро в колодце.
Митя вскочил, треснулся о низкий потолок и окончательно вспомнил, где находится. В круглом чердачном окошке стоял все тот же пейзаж из букваря, даже вчерашний конь белел, как нарисованный, на прежнем месте.
Однако, надев очки, Митя с радостью первооткрывателя обнаружил новую, нехрестоматийную деталь: капли росы круглились на картофельных листьях и пускали ему в зрачок короткие позывные радуги.
Митя не спешил спускаться вниз, немного робея хозяев. Он сидел, как кузнечик, касаясь ушами коленок, и длил этот странный миг, о котором столько мечтал в детстве: что вот сейчас он сделает всего шаг и окажется сам внутри картинки.
В доме не было никого, и Митя, слегка волнуясь, вышел в сад. Растения обступили его, радостно кивая, но наваждение, с которого всё началось, не повторялось, и Митя, привыкший жить в рациональном мире, обрадовался, но где-то внутри, незаметно для себя, загрустил.
Он пошел дальше, вздрагивая от холодных капель, которыми, как девчонки, брызгались в него тонкие деревца, и за домом увидел наконец обоих стариков. Фима, примостившись на перевернутом ведре, рыхлила землю вокруг величественных белых лилий. А Фим сидел в старинном деревянном кресле с высокой, как у трона, спинкой и резными подлокотниками. На коленях он держал большую картонку и делал нечто настолько неожиданное здесь, в деревне, что Митя поначалу не поверил своим глазам.
Девяностолетний Фим рисовал. Размеренно и ладно, будто косил траву. Правая ладонь его была вся разноцветная от мелков. Левая, затянутая в кожаную перчатку, отстраненно лежала поверх картонки.
Митя вытянул шею из куста, за которым таился. Потревоженные гроздья красной смородины поймали солнечный луч и бросили на рисунок рубиновый отсвет. Радуга, которую размашисто штриховал старик, вздрогнула и задышала.
– Вот так и стой, – не оборачиваясь, сказал Ефим. – Смотри, какую красоту наделал.
Серафима подняла голову от лилий и заулыбалась.
– Вы художник? – спросил Митя, послушно застыв в смородине.
– Не отпускает меня этот мир, – плавно заговорил старик, будто собирался запеть длинную былину. – Сто лет в обед, а всё как первый день творенья. Дух захватывает. И уносит под облака. Вот, послушай. Летели два скворца из алмазного ларца. Долго летели и достигли седьмого неба. Седьмое небо – последний цвет радуги, там всё фиолетовое: и солнце, и облака. Только скворцы – черные. И решили они лететь через
