моря.
Попала Серафима прямиком на похороны. Села в уголок и стала смотреть, как нарядные женщины в разноцветных платках и юбках справляют погребальный обряд. Наряднее всех была сама покойница: в восковой руке у мертвой Лукерьи – тончайший кружевной платочек, на ногах – сапожки с медными подковками.
Проводив Лукерью, женщины обступили Серафиму: – Ты зачем приехала? Будешь на нас диссертацию писать? – Я диссертацию уже написала, – отшутилась она.
Мы сидим в полутемном зале в центре Москвы, за окнами пробегают люди, ползут машины, и Серафима запевает свою самую первую песню, услышанную полвека назад на берегу безымянной реки от женщины, опустившей на землю полные ведра. Песня называется «Вьюн над водой». «Вьюн – это не цветок, это маленькая рыбка», – поясняет Серафима и, собравшись с духом, начинает:
Завороженно и протяжно выпевает Серафима, как жениху то выводят коня, то выносят сундуки с добром, а он отказывается, это, говорит, не мое, это тестя, это шурина мово. Печальнее всего выходит у Серафимы слово «мово», на котором мелодия осекается и падает, как подкошенная. На третий раз жениху выводят «свет Настасьюшку свет Петровнушку». На этом месте я вдруг ощущаю полуобморочный ужас, волосы на голове шевелятся, по коже пробегает мороз. И хотя я сижу, я чувствую, как у меня подгибаются колени и не идут ноги. Потому что все мы в этот миг нанизаны, как бусины, на Серафимин голос: и свет Петровнушка, и та женщина с полными ведрами, и я. А жених тем временем подходит всё ближе и вот уже говорит обо всех нас:
и сердце падает. И песня обрывается. И мы вновь рассыпаны по разным временам и весям. И только Серафима может нас собрать.
Языки, как и люди, растут из земли
Если внимательно прислушаться, понимаешь, что в каждой точке Земли природа звучит по- своему. У каждого леса-поля-озера свой голос, своя интонация, свой язык. Сознание его, конечно, не воспринимает, а вот всё остальное (скажем так, тело) распознает безошибочно. Особенно если это тело там родилось.
В древности человек всему учился от природы. Улавливая звук Земли в точке своего рождения, он учился говорить. Языки появились откуда-то из глубин природы. Немецкие леса говорят по-немецки, русские – по-русски. Точнее так: калужские леса говорят по-калужски, брянские – по-брянски, потому что формирование языка происходило тогда, когда еще не было народов, а были роды. Правда языка – это диалекты.
Главное слово здесь род, а не природа. Потому что природа – это просто место,
Сейчас почти никто не живет на земле своего рода. Слушая чужую речь, отвыкаешь не только слушать свою, но и слушать вообще. Мы не слышим, на каком языке говорят с нами чужие лесаполя-озера. Мы даже не знаем, что это можно услышать.
Поэтому мы и стали такими беспомощными, чуть дунешь – падаем, идем, куда ведут. Земля не помогает, не держит, не подсказывает, говорит на чужом языке, да и мы глухие, с нами на каком ни разговаривай, толку нет.
Русский дух
Черные поля, чуть подсвеченные туманом. Четыре утра. Ноябрь. Снега еще нет. Самое темное время года и суток. Самое темное время души.
Как в подземном царстве. Вот пещерная речка мерцает странным огоньком. Вот силуэт леса: здесь черное (небо) становится еще чернее (деревья).
Автобус, в котором погашен свет, с невидимым водителем и пассажирами. Едет по этой тьме. Коегде угадываются остановки.
Остановки в чистом черном поле. Черным четвертым часом утра. Черным месяцем ноябрем.
Это самое мистичное время: много пустых часов. Человек поневоле «задумывается». Застывает, запустив пальцы в бороду, без мыслей, без слов, уставившись в точку, сведя сознание к нулю, растворившись в воздухе. Может он из этого созерцания выйти великим подвижником, а может – Смердяковым. Может и не выйти вообще.
В такое время проезжаешь черным полем, а на остановке кто-то стоит, пошатываясь. Машет рукой, автобус долго тормозит.
Догоняет, запрыгивает, басит: «Спасибо, командир!»
Наполняет салон перегаром и запахом пота (русский дух!), плюхается на сиденье, вытягивает в проход резиновые сапоги, икает, засыпает. Спит. И едет в четыре черных часа утра из деревни Верхняя Грязь в деревню Нижняя Грязь.
Зачем? К кому? Какое может быть у него дело, когда сама жизнь завелась в этих краях непонятно как и зачем. Затеплилась. Затемнотилась. В четыре черных часа утра.
Но вот автобус снова тормозит. У проселка, уходящего в непроглядную тьму. Вызванного из небытия скупым свечением фар. Русский дух соскакивает со ступенек, делает два шага – и исчезает. Был и нет: дух!
Безлюдное время. Бестелесное. Бытовое небытие. Дух в резиновых сапогах. Призрак с запахом сивухи. Из Верхней Грязи – в Нижнюю Грязь. Из грязи – в грязь. Нежилое утро.
А днем это серое небо можно потрогать рукой, в четыре серых часа дня – уже полумрак, затмение, сумерки – и дети, возвращаясь из школы, застыли у витрины сельмага: там электричество,
И стоят, расплющив носы, созерцают. И перестают ощущать время. И все заботы отпускают их. В ничем не нарушаемое небытие…
Если бы не нужно было двигаться в поисках пищи (достался бы нам климат, где всё растет само), то мы давно бы превратились в Ничто, в чистое поле, в чистое нет, без примесей жизни, в чистый русский дух.
Только русский человек может сказать: «не помню, как прошел год» – и он действительно не будет помнить. Он был в забытьи, без сознания, без чувства.
У русских особые отношения со временем: они не чувствуют, что его теряют. Они его вообще не чувствуют. Ведь дух бессмертен. Время ему ни к чему.
Ниоткуда в тартарары
Как печальна моя страна. Кругом кривизна, кривда. И неправдоподобные рывки к свету, зарывающие глубже в грязь. Вытягивал ногу – увяз по грудь. Нырнул с колокольни – вхолостую хлопают самодельные крылья.
Зачем? Почему? В чем корень наших нетей? Даже не пытайся, убери аршин. Не понять умом, дада. Только слово «стать» тут исключительно для рифмы поставлено. У нас не стать, а гать, тухлое болотце с лишайничком, крошечка хаврошечка с говорящей коровьей косточкой, подпольные жители, шатуны, поганцы.
Нечего и мечтать, что мы чем-то станем. Например, «цивилизованной» страной. Русский человек, спасаясь от цивилизации, до сих пор уходит под землю, как белоглазая чудь.
Жить здесь и остаться в своем уме – такой неподъемный подвиг, что ни на что другое сил не остается. Устал, напился из лужи – и нет тебя.
Но кто тогда, с кочки поднявшись, бежит за клубком? Кто едет на тройке с пачкой мертвецов в ларце? Кто машет руками над обрывом? Кто кричит по ночам в полях?
Все они страшно похожи: их нет. В этом главная тайна моей страны: под видом живых на ее бескрайних пустырях орудует орда потусторонних. Нелюди, неточки, незваные гости.
– Откуда есть пошла? Куда мчишься?
– Ниоткуда, – отвечает. – В тартарары.
