«Значит, все правильно!» – восхитился Митя и с легким сердцем пошагал за маленькой директрисой.
– Нас каждый год закрыть пытаются, – говорила она, робко заглядывая в лицо новому человеку: не обидел ли того неласковый прием. – Тем летом вообще голодовку устраивали. На матрасах вокруг районо лежали, и девчонки тоже – они у нас боевые. А погода – как на грех – дождь моросит, кругом лужи. Начальница, Валентина Петровна, – вы ведь с ней познакомились? – из окна нас костерит почем зря. Все равно, кричит, закрою, у меня нормативы, из-за десяти человек целую школу не положено держать. А ведь у нас не десять, у нас одиннадцать, плюс Костя, да скоро Минкин подрастет. Но повезло: к дуракам немецкий профессор приехал. И нас от стыда подальше – в охапку, прямо с матрасами, – и домой на школьном автобусе. Но зато оставили, не закрыли. Теперь вот опять ждем гостей из района.
Они вдвоем шли по главной улице Митина. Вова неохотно отправился в вечерний рейс, а старшеклассники остались допалывать школьную капусту.
Изредка им навстречу кто-нибудь попадался. В отличие от Вовы, тетя Дуня была жалостлива к чужому любопытству: она останавливалась и во всех подробностях рассказывала про Митю.
С каждой встречей его статус стремительно повышался, выдавая неустанную работу воображения Евдокии Павловны, которая на ходу подыскивала Мите место во все более далеком будущем.
– Попробует вести историю.
– Надеюсь завучем сделать.
– Уйду на пенсию – директором станет.
Будущее – от присутствия в нем нового учителя – становилось почему-то все светлей и краше. И школа не закрывалась, и зарплату давали вовремя, и даже муж не пил. Никто другой не нашел бы в Митиной долговязой фигуре, за которую встреченные старухи сразу окрестили его «оглоблей», ничего, что могло вселить подобную уверенность. Но Евдокии Павловне так хотелось надеяться, что было, в общем-то, неважно – на кого. До края деревни Митя дошел уже потенциальным министром образования.
Тут, по счастью, улица уперлась в лопухи, и тетя Дуня, встав на цыпочки, опасливо глянула через чей- то забор. Там внутри плыло и пылало целое море диковинных цветов. У самого дома колыхались алые маки, так что казалось, крыльцо охвачено огнем. Посреди этого пожара на ступеньках стоял старик и смотрел на мир из-под ладони.
– Ну, попытаемся, – несмело прошептала тетя Дуня и, обернувшись к Мите, который моментально тоже оробел, добавила: – Мы его побаиваемся.
– Как это?
– Видите – сирень? Везде уже давно осыпалась. Вон гладиолусы – они только в августе пойдут. А у него все сразу. Неспроста это.
– Так, может, нам его не беспокоить? – ботанические аргументы показались Мите неубедительными, но он все равно испугался.
– А остальные пьют, – с тоской ответила тетя Дуня. – А как выпьют, так дерутся. Вы же человек культурный, вам тяжко будет.
– Евдокия! – окликнул вдруг старик, и оба директора – нынешний и будущий – вздрогнули, как нашкодившие первоклашки. – Я жду гостей. Может быть, это вы?
Митя шагнул за калитку – и даже зажмурился от плотной, почти осязаемой волны запахов, которая окатила его, сбила с ног, подняла в воздух. Митя оторвался от земли и поплыл над тропинкой. Впереди него, раздвигая цветущие ветви, парила маленькая Евдокия. Отсветы и блики окружающей красоты ложились на ее выгоревшую спортивную куртку, лились с узких плеч трепетным многоцветным шлейфом; тюльпаны, стоявшие вдоль дорожки, кланялись ей с простотой и достоинством древнего рода.
Митя дышал во всю грудь, будто торопился освоить этот сад, классифицировать и поставить на полку. Но с каждым вдохом проваливался все глубже, запутывался в словах, как в горячей плоти льнувших к нему растений.
Деревенская улица, по которой он только что шел, имела понятный, легко объяснимый запах – навоза, скошенной травы, овощной ботвы на грядках. Но едва Митя пытался разъять на составляющие воздух этого сада, как происходило нечто, совершенно сбивавшее с толку. Да, сладко и душно пахли цветы, многие из которых он видел впервые в жизни, но дело было не в них.
Митя вдыхал и выдыхал и наполнялся странной уверенностью, что в саду пахнет временем, преображением и вечностью. Причем именно в такой последовательности.
Сначала – время: светящаяся и нетленная суть прошлого, тугие зерна будущего, а в них – могучие деревья, которые еще прекрасней оттого, что их может никогда не случиться. Тут соединялись и собственная Митина жизнь, и история человечества, и геологическая память планеты. Дальше свершался невероятный прорыв, стиравший грань между «было» и «будет», между «я» и «не я». И всё становилось всем.
Митя споткнулся о лейку и чуть не упал к ногам Евдокии Павловны, робко объяснявшей старику появление квартиранта. Отряхиваясь, Митя еще раз втянул воздух и с облегчением почувствовал, что пахнет только цветами. Он огляделся.
На крыльце, помимо старика и тети Дуни, занятых разговором, стояла низенькая старушка. Несмотря на теплую погоду, на ней были валенки и ватник, правда, застегнутый не на все пуговицы. Старушка смотрела на Митю, мелко трясла головой и улыбалась. От ее глаз во все стороны расходились глубокие прямые морщины, похожие на нарисованное детской рукой солнце. Митя тоже улыбнулся. В этот момент старик взглянул на него и тут же кивнул Евдокии, будто Митина улыбка всё решила.
– Ну, пойдем, дитё мое дорогое, я тебя покормлю с дороги, – сразу взялась за него старушка. – Проходи, проходи. С Дуней еще успеешь наговориться.
Митя вошел в дом и несколько секунд ничего – после яркого дневного света – не видел. Ощупью опустился за стол и по густому пару, ударившему в ноздри, понял, что перед ним уже стоит миска щей.
– Меня зовут Фима, и деда – так же, – рассказывала между тем старушка, протирая полотенцем серую алюминиевую ложку.
– Это как? – удивился Митя.
– Он – Ефим, я – Серафима.
– Какие имена старинные.
– Так и мы живем на свете давно. Фим еще при царе родился. А я уже – под Лениным.
– Сколько же вам лет?
– Фиму той зимой девяносто исправили. А мне, даст Бог, в сентябре восемьдесят пять стукнет. Ложкой по лбу. На-ка, сударь, похлебай.
После обеда Серафима показала Мите лестницу на чердак, где ему отвели спальное место. Митя полез и в темноте больно ударился головой о потолочную балку, дернулся, оступился, нога скользнула со ступеньки, и он повис на руках, загребая ступнями воздух.
– Батюшки святы! – ахнула старушка, убиравшая со стола.
Митя все-таки справился и забрался в свою, как выразилась Фима, «светелку». Там наверху всё было таким маленьким, что он показался себе незадачливым великаном, поселившимся в жилище гномов. Выпрямиться в полный рост он не мог – только сидеть, согнувшись в три погибели, или лежать на охапке сена, покрытой домотканым половиком.
Митя вдруг поймал себя на странной мысли. Он столько раз, особенно в детстве, читал об этой жизни в книгах, но никогда не видел ее. И вот теперь, внезапно очутившись на деревенском чердаке, он попал в мир, как будто до мелочей знакомый.
Всё было на своих местах – и пучки травы, аккуратно сушившиеся на веревочках между балок, и косые лучи, в которых завороженно клубились пылинки, и смолистый запах нагретой солнцем крыши.
Митя выглянул в круглое оконце. Село Митино разбредалось по косогору, слева белела колокольня, справа росла на капустных грядках школа, в тени заборов дремали, вытянув лапы, безмятежные псы, в лугах, залитых клевером, петляла речка.
Всё было похоже на картинку из букваря, по которой полагалось придумать предложение на тему «Родной край».
Митя неожиданно вспомнил, как в первом классе написал сочинение, которым умилялась вся его профессорская родня. Оно состояло из одной-единственной фразы: «Я люблю мою Родину, потому что по
