пор не занимаюсь. Некогда. Жизнь живу. Серьезное, знаешь, дело. Не выборы в райсовет.
– Выходит, – медленно проговорил Митя, – дело жизни – сама жизнь?
– Ну да!
– Я так не умею. Может, потому что под пулями не стоял. Но мне все кажется, что просто жить – стыдно. Нужно еще чем-то свое существование оправдать. Ведь я же не цветок на грядке!
– А цветок-то больше тебя о жизни знает. Знает, что ей никакие оправдания не нужны. Она просто есть.
– Ну, что вы говорите! У растений нет сознания. Это исключительно человеческая ноша. Поэтому нам вегетативной радости бытия недостаточно. Нужно что-то еще. Не только жизнь, но и дело жизни!
– Тс-с! – спохватился вдруг Ефим и кивнул на задремавшую Серафиму.
Та сидела, свесив голову на грудь, и легонько посапывала.
Митю опять захлестнула горькая, разъедающая нежность. Стало мучительно жалко. И Фиму. И старушек из детства, давно умерших, но для него по-прежнему живых. И стареющих родителей. И всех людей, идущих к неминуемой смерти. И Настю, которую он ни за что ни про что обидел. И президента Лёню с его указами и любовными письмами. И Стаса, волнующегося о стиле…
Митя осторожно встал из-за стола. И пошел через сад, не видя дороги.
Краем сознания он знал, что ответ где-то здесь. В его захлебнувшемся сердце.
Глава двенадцатая
Под дождем
Между тем Серафиме снилась Любка. Та сидела на лугу в голубом платье и, улыбаясь, махала ей рукой. У Любки было чистое лицо, будто она умылась в какой-то особой воде, смывающей не только грязь, но и неизгладимую гнильцу дурной жизни.
Перед ней стояла большая корзина спелых яблок. Любка выбрала одно, обтерла о платье и протянула Серафиме. Яблоко было сладким и сочным.
– Где ж ты их набрала? – изумилась Фима. – У нас таких не бывает.
– А вон, – Любка кивнула на чахлый прутик, торчавший рядом. – Мое деревце.
Одно за другим она выложила на траву еще три яблока:
– Деду Фиму. Косте большому. Косте маленькому. Передай им.
– Девонька, – затосковала Серафима, уже обо всем догадавшись, – что же ты сама их не угостишь?
Любка, по-прежнему улыбаясь, покачала головой, подхватила свою корзинку и побежала прочь по полю. Не оглядываясь.
Серафима встрепенулась и увидела перед собой блюдце с остывшим чаем. Ефим улыбался ей через стол, как ребенку.
– Любка-то наша, – с усилием выговорила Фима, и дед потемнел. – Кажется, отмучилась.
На исходе третьего дня погода испортилась. Нудный дождь застучал по крыше сарая. Небо заволокло. Ветер донес со свалки жалкий нескончаемый вой. Это мучилась от снедавшей ее болезни старая собака Паршивка, такая несимпатичная, что ее не любил даже Минкин.
Они молчали, не включая свет. Костя иногда выскакивал под дождь, обегал вокруг церкви, и отец Константин слышал гулкие удары по ржавой бочке, поставленной под водосток.
Потом он возвращался, прятался в дальнем углу и затихал. Порой казалось, что мальчик тоже исчез. Растворился в сирых сумерках мира, как Любка. Отец Константин вслушивался в темноту, но не мог уловить ничего, даже дыхания.
– А что же ты от дворца с сауной отказался? – вдруг хрипло хохотнул Костя. – Я бы взял.
Отец Константин пожал плечами. Их опять обступил ровный шум дождя.
– Хотя от такого кастрата, конечно, брать западло, – через минуту продолжил Костя с жутким отрешенным оживлением.
Было слышно, что думает он о другом, и от этих мыслей ему уже совсем невмоготу.
– Давай еще раз на лесопилку сходим? – предложил отец Константин.
– А толку? Все равно не отопрут, – откликнулся Костя и зашуршал своей болоньевой курткой.
Они вышли под серое небо и двинулись по размытой дороге. Под ногами чавкала грязь. Лужи морщились от промозглого ветра. Казалось, что наступила осень и теперь так будет всегда.
Костя шел впереди, засунув руки глубоко в карманы. Воротник куртки был поднят, но это не помогало: за шиворот текла ледяная вода с небес. Он вдруг повернулся к отцу Константину мокрым злым лицом и крикнул:
– Ну, и где же твой Бог?
– Здесь.
Костя подошел к нему почти вплотную, как в минуту их знакомства, и глухо выговорил, глядя вбок:
– Я убью кого-нибудь.
Отец Константин осторожно его обнял. Костя не вырывался.
– Ты меня все равно не удержишь, – безнадежно сказал он, уткнувшись лбом.
Дождь припустил с новой силой. А они все стояли на краю дороги, промокшие насквозь. Вдвоем.
Наконец Костя отстранился, высморкался в щепоть и устало, по-взрослому, произнес:
– Когда все кончится, отдашь меня в суворовское. Может, там обуздают.
Вовка свирепо крутил баранку, объезжая бездонные лужи, где можно было увязнуть навсегда. Он непрерывно курил и бранился на весь салон, в котором второй рейс подряд не было ни одного пассажира:
– Гнида! Паскуда! Мог бы генерала возить!
Вовка затормозил посреди елового леса и вылез по нужде.
– Потаскуха! – невнятно проревел он, сжимая зубами фильтр и кривясь от едкого дыма, лезшего прямо в глаз.
Тут Вовка поперхнулся, выронил сигарету и рывком натянул штаны. Из придорожной канавы, заваленной всяким сором, на него в упор смотрела психовка. Молниеносно он вскочил в кабину и дал газ.
Вовка служил не в горячей точке, но
В канаве, без всяких сомнений, лежал мертвец.
Пулей пролетев еловый лес, Вовка немного сбросил скорость. Голова трещала от лихорадочных рывков мысли. В милицию? В деревню? В скорую? «Газель» шла все тише. На середине бескрайнего поля, истошно заматерившись, он повернул назад.
Оранжевую Любкину жилетку он увидел еще издалека и удивился, что не заметил ее раньше, в предыдущем рейсе. Все тем же армейским чутьем Вовка знал: психовка здесь уже давно. Сутки, а то и двое.
Вовка надел перчатки, в которых ковырялся в двигателе, закурил, чтоб не чувствовать запах, и шагнул в канаву. Первым делом он закрыл Любке глаза. Потом прихватил ее под мышки и с трудом потянул. Психовка нечеловечески закричала. Вовка отпрыгнул, нырнул в «газель» и только там понял, что это надрывается на сухом суку ворона.
Докурив всю пачку, он снова вышел под дождь. Ему показалось, что за эти двадцать минут Любка стала еще тяжелее. Не решаясь материться, он кое-как втащил ее в салон и положил в проходе.
Возвращаясь с лесопилки, где им, конечно же, никто не открыл, они увидели «газель» у церковной ограды. Вовка стоял рядом под дождем. От того, что он не сидит в кабине, а мокнет на улице, все уже было ясно. Костя маленький вцепился в руку Кости большого.
– Иди домой, пока мы здесь, – сказал тот.
Мальчик с ужасом замотал головой.
– Тогда к Серафиме.
Костя убежал. Вовка с отцом Константином молча внесли Любку в сарай и опустили на пустой дубовый стол.
На отпевание психовки неожиданно собралась почти вся деревня. Только Костя забился в подпол, за ящик, где дед Ефим хранил краски, и никуда не пошел.
