что день, по площади идущий,
смущал испуганную душу
и приглашал её летать.
Ан, между тем кончался март,
и грозовою пахло тучей… -
но всё ж душа была летучей,
а это надо понимать!
И тот, кто это понимал,
он душу отпускал на волю -
и получал назад с лихвою
и свет, и утро, и туман,
и поцелуи под зонтом…
А на какое-то мгновенье -
и божество, и вдохновенье,
и всё, что следует потом.
На весь этот город – один этот лес,
с аллеей, несущейся наперерез
всем тайным прогулкам и страхам смешным, -
и солнце заходит, и мы не спешим.
На всю эту землю – один этот кров,
простёртый поверх наших буйных голов:
дурацкое счастье под небом чужим,
где солнце заходит, и мы не спешим.
На всю эту вечность – один этот шаг
в аллею, как в бездну, до звона в ушах:
дитя, что ж ты медлишь, опомнись, бежим!
Но солнце заходит, и мы не спешим.
Какой бы у повести ни был финал -
ездок-погоняет-ездок-доскакал! -
и кто б ни таился средь тёмных вершин,
а солнце заходит, и мы не спешим.
Я-хорошо-живу – как Вы живёте?
Я хорошо стою на эшафоте:
последнее желанье у меня, -
я хорошо, – узнать, как Вы живёте
к исходу безысходнейшего дня?
Вон комары на нитке серебристой -
смешное комариное монисто,
оно звенит о будущем уже.
Но как живёте Вы на Вашем триста…
нет, восемьсот тридцатом этаже?
Вон крохотная лампочка в два ватта
качается и смотрит виновато
в колоду карт, упавших со стола.
А на планете под названьем Вето
я всё равно не знаю, как дела.
И плод запретный – невпопад миндальный -
совсем неразличим из наших далей,
где ночью не слышны ничьи шаги,
откуда мне видны огни ордалий,
но вообще-то – не видать ни зги.
Как бы долго мы ни толковали,
а пора потихоньку домой.
Что ж ты хочешь своими словами
от души моей глухонемой?
Чтоб какого высокого жара
задала она нашей тоске?
Чтоб она тебе
на неведомом ей языке?
Как бы ни объяснять, ни пенять ей,
как бы строго себя ни вести -
всё же облачко дымных понятий
уплывает и тает в пути!
Очертания мира размякли,
растворившись в туманностях луж -
так на влажной японской бумаге
расплывается лёгкая тушь,
так какой-нибудь светленький плащик
быстро сходит на нет – дотемна…
Только плачет душа, только пляшет,
только плачет и пляшет она.
В сентябре, в государстве оранжевом
проживём на пустых мостовых
сумасшедшим зелёным бесстрашием
в Ваших детских глазах луговых.
В час, когда осторожная улица
огибает какой-нибудь ГУМ,
луг шумит, и блестит, и беснуется,
и совсем не берётся за ум -
выбегает на площадь Отчаянья
с бесполезным чудесным флажком,
с бубенцом золотого бренчания
и одним бесшабашным прыжком
перемахивает через пропасти
Будь-Здоров, Созвонимся, Прощай,
перемахивает через крепости
Здравый-Смысл и Порядок-Вещей.
И, весёлая, буйная, дикая,
жизнь пахнёт виноградным вином,
кардамоном, корицей, гвоздикою
и незрелым кофейным зерном.
Гремите, колокольчики, опять,
узорчатые, лапчатые, птичьи, -
гремите о простом моём величьи:
я научился глупо поступать!
Меняю жизнь мою – на полчаса,
на завтрак, преисполненный восторга,
под колокольчиком Горпищеторга:
заветренное чудо – колбаса,
