дал себе клятву. Ты видишь мое горе, мои муки и мое отчаяние. Ты знаешь, почему я люблю ее, ты знаешь, как я стремлюсь внушить ей ненависть ко мне. Неужели это не жертва? Я так одинок – одинокий человек, любящий одно-единственное существо на свете. Но что для тебя любовь смертного? Жестокий и неумолимый, ты обитаешь на небесах, созданных для тебя людьми, и ты презираешь людей. Неужто тебе мало всех сожжений святых и невинно убиенных? Неужто ты, бог мести, гнева и отчаяния, не насытился слезами и кровью? Господи, пожалей меня! Ты сжалишься надо мной – потому что ты являлся в образе человека! Ты – святой спаситель, к ногам которого припадала Магдалина! И ты, чистый и святой, ибо страдания твои омыли тебя святостью, обратился к своему жестокому богу, чтобы он спас тебя. В память о том мгновении, когда ты увидел, что господь покинул тебя, – не покидай меня! Господи, сжалься над грешным рабом твоим!

Больше не могу писать. Уста мои будут возносить тебе молитвы. Я буду громко взывать к тебе. Я буду неистово к тебе взывать, чтобы весь мир услышал мои стенания и содрогнулся бы от твоего молчания. О, несправедливый и безжалостный бог!

14 декабря.

Откуда эти кощунственные речи, вырвавшиеся у меня в моем отчаянии? Какое безумие поразило меня, ввергнув мою душу в состояние лихорадочного бреда? Мною овладел дьявол, я стал похож на того безумца из древних времен, который блуждал среди могил, стенал и разрывал на себе одежды. Целую неделю я ничего не сознавал, кроме этой страшной душевной пытки. Хотя я каждодневно выполнял свои пасторские обязанности, но выполнял их словно во сне, как человек, бессознательно повторяющий привычные действия. Люди с удивлением смотрели на меня. Сумасшедший ли я или только на грани безумия? О боже, тебе исповедуюсь в страданиях своих, – сохрани мне разум, не дай мне стать посмешищем для зевак, которые будут либо жалеть меня, либо указывать на меня пальцем! Пощади меня хоть немного в своем милосердии! Сделай так, чтобы кара твоя не настигла меня здесь. Сделай так, чтобы ее память обо мне не была бы омрачена воспоминаниями о моей грубости и жестокости. Пусть лучше она вспоминает обо мне как о неблагодарном негодяе, каким я стараюсь казаться ей, но только не дай ей увидеть меня таким.

В декабре, примерно числа 8-го, миссис Фрер заметила внезапную и непонятную перемену в поведении капеллана. Однажды днем он зашел к ней, и после странного и бессвязного рассказа о тяготах тюремной жизни и об ужасном положении некоторых каторжан вдруг неожиданно стал расспрашивать ее о Руфусе Доузе.

– Я не хочу думать о нем, – сказала она, содрогнувшись. – Он снится мне ночью в страшных кошмарах. Дурной он человек. Когда я была еще девочкой, он покушался на мою жизнь, и если бы не мой муж, он бы убил меня. С тех пор я видела его только один раз – это было в Хобарт-Тауне, когда его снова поймали.

– Иногда он говорит со мной о вас, – сказал Норт, пристально глядя на нее. – Как-то даже он попросил меня дать ему розу, сорванную в вашем саду.

Сильвия побледнела.

– И вы дали ему эту розу?

– Да. А почему бы нет?

– Конечно, это пустяк, но все-таки… каторжнику!

– Вы не сердитесь?

– О нет! Почему я должна сердиться? – И она принужденно рассмеялась. – Странная причуда для такого человека, вот и все.

– А мне вы не дадите другую розу, если бы я вас попросил.

– Почему же нет? – проговорила она, в смущении отворачиваясь. – Вам – другое дело. Вы – джентльмен.

– О, далеко нет! Вы меня ведь совсем не знаете.

– Что вы хотите сказать?

– Хочу сказать, что было бы лучше нам никогда не встречаться.

– Мистер Норт! – Испугавшись дикого блеска его глаз, она торопливо встала с кресла. – Как странно вы; со мной говорите!

– О, не волнуйтесь, сударыня. Я ведь не пьян! – ответил он, сердито подчеркнув последнее слово. – Пожалуй, мне лучше уйти. Чем меньше мы будем видеть друг друга, тем лучше.

Глубоко изумленная и задетая столь неожиданной резкостью, Сильвия позволила ему уйти и не проронила ни слова. Она видела, как он прошел через сад, хлопнул калиткой, но она не видела страдания, написанного на его лице, и яростного взмаха его руки, когда, скрывшись из глаз ее, он проклинал себя за то, что так унизил себя перед нею. Она думала о том, как странно он себя вел, и ее беспокойство все возрастало. Немыслимо вообразить, что он был пьян – в этом пороке она меньше всего могла его заподозрить. Очевидно, это были последствия недавней его лихорадки, которая приковала его к постели и, вероятно, еще не прошла. Погрузившись в размышления и догадки, она встревожилась, поняв, как много значит для нее благополучие этого человека.

На следующий день они встретились. Он поклонился и быстро прошел мимо. Это уязвило ее. Неужели она обидела его каким-нибудь неосторожным словом? Она попросила Мориса пригласить капеллана к обеду, и, к ее изумлению, он отказался прийти, сославшись на болезнь. Гордость ее была задета, и она отослала ему обратно все книги и ноты.

Не в силах преодолеть унизительное для нее любопытство, Сильвия поинтересовалась у слуги, передавшего пакет, каков был ответ капеллана.

– Он ничего не сказал – он засмеялся. Засмеялся! Он презирает ее за глупость! Такое поведение недостойно джентльмена. Конечно, ей следует забыть, и как можно скорее, о существовании этого человека. Порешив так, Сильвия стала особенно терпеливой с мужем.

Прошла неделя, а мистер Норт все не появлялся. К несчастью для бедного капеллана, самопожертвование такого рода повлекло за собой иные последствия, которых ему, несомненно, хотелось бы избежать. Возможно, если бы их общение продолжало носить столь же размеренный характер, то новые