Мистер Уэйд начал раскаиваться в том, что с самого начала так легковерно согласился вести денежные дела племянника. Не то чтобы он не питал подозрений в отношении личности Рекса, просто он помнил, что Дик всегда был бесшабашным юнцом. Ровное течение жизни этого любителя редкостей было нарушено. Он побледнел, глаза ввалились. Он похудел, жаловался на плохое пищеварение. Он даже потерял интерес к фарфору. Одним словом, мистер Уэйд впал в отчаяние и усомнился в способности выполнить свою миссию в жизни. Леди Элинор заметила, что ее брат изменился. Он стал угрюмым, капризным, раздражительным. По секрету она обратилась к домашнему врачу, но тот только пожал плечами.

– Нет никакой опасности, – сказал он, – если он будет вести размеренный образ жизни, он проживет много лет. Но помните, что отец его скончался от сердечной болезни.

После их разговора леди Элинор написала длинное письмо Ричарду, находившемуся в Париже. Она известила его о мнении доктора и попросила немедленно вернуться. Ричард ответил, что его задерживает дело чрезвычайной важности – улучшение породы лошадей, но что 14-го числа он будет у себя на Кларджес-стрит (он давно уже приобрел себе городской дом), и тогда он «займется всеми делами». «Дорогая матушка, – писал Ричард, – недавно я проиграл крупную сумму, и произведение окончательного расчета весьма для меня кстати». Дело в том, что уже три года Джон Рекс без всяких помех тратил деньги, сейчас же он решил, что наступил момент для осуществления grand coup[18] чтобы полностью заграбастать состояние, ради которого он вел всю игру.

12 мая.

Сегодня я прибыл на остров Норфолк и познакомился со своим новым местожительством, находящимся в тысяче ста милях от Сиднея. Остров представляет собой большую скалу в тропических водах и является весьма подходящим местом для ссылки. Он простирается примерно на семь миль в длину и четыре в ширину. Главной достопримечательностью острова является стройная норфолкская сосна, возвышающаяся на сто футов над окружающим ландшафтом. Природа этой местности первобытна и красива. Она напоминает мне природу романтических островов в Тихом океане, с такой любовью описанных старыми географами. Лимонные, лаймовые деревья, гуавы, апельсины, виноград, инжир, бананы, персики, гранаты, ананасы – все это произрастает здесь в изобилии. Климат в это время года сырой и жаркий. Подход к Кингстауну – так здесь именуется скопление бараков и хижин – весьма затруднен. Длинный, низкий риф, возможно, прежде являвшийся частью скалистых островов Непин и Филипп, простирающихся к востоку и западу от поселка, загораживает бухту и мешает кораблям причаливать к берегу. Пересев в шлюпки, мы отыскивали узкий пролив между рифами, в то время, как корабль наш держался на сигнальной дистанции. Волны порой окатывают стену, обрамляющую мощеную дорогу, что ведет к баракам. Местные порядки вызывают во мне ужас. Здесь, по-видимому, отсутствует всякое представление о дисциплине. По пути к дому коменданта мы прошли мимо какого-то полуразвалившегося строения, возле которого арестанты мололи маис. При виде нас они стали свистеть, улюлюкать, выкрикивать всякие непристойности. Находившиеся рядом надзиратели не сделали ни малейшей попытки прекратить это безобразие.

14 мая.

Я сажусь писать с такой неохотой, словно речь пойдет о путешествии по клоаке.

Прежде всего о бараках для арестантов. Они занимают площадь около трех акров и обнесены высокой стеной. Между этой стеной и морем проложена дорога. Бараки трехэтажные, вмещают в себя семьсот девяносто человек. (Замечу, что население острова составляет более двух тысяч душ.) В бараках двадцать две камеры. Каждая камера уходит в глубину здания, занимая площадь в восемнадцать футов, и представляет собой нечто вроде трубы, по которой гуляет горячий или холодный воздух. Когда камера заполнена, люди стараются располагаться поближе к окнам. В самой большой камере размещается сто человек, а в самой маленькой – пятнадцать. Арестанты спят в подвесных койках, напоминающих гамаки, вплотную прижатые друг к другу, как койки на кораблях, с проходом посередине. В каждой камере имеется свой надзиратель. Его избирают сами арестанты, и, как правило, это человек самой дурной репутации. Он должен следить за порядком, чего он никогда и не пытается делать. Каждый вечер после шести часов его запирают вместе с арестантами, из камеры уносится фонарь, и все остаются в темноте вплоть до рассвета. Не исключена возможность, что арестанты могли бы ночью учинить над ним расправу, если бы надзиратель им чем-нибудь насолил.

Строения выходят на Барачную площадь, где шатаются праздные арестанты. Сюда же выходят окна больничной палаты, и арестанты постоянно переговариваются с больными. Лазарет представляет собой низкое каменное строение, вмещающее двадцать человек, обращенное своим фасадом к бухте. Я приложил руку к стене, и моя ладонь стала влажной. Один арестант, страдающий язвой, объяснил мне, что влажность эта – следствие прилива, когда вода подступает к самому зданию.

На острове две тюрьмы – старая и новая. Старая тюрьма находится возле моря, неподалеку от причала. Снаружи у дверей стоит виселица. Я коснулся ее, проходя в тюрьму. Это адское сооружение первым возникает перед глазами прибывшего сюда арестанта. Новая тюрьма, недавно построенная, имеет форму пятиугольника; в ней восемнадцать радиально расположенных камер; проект всей конструкции был одобрен каким-то мудрецом в Англии, который, вероятно, счел, что отсутствие у человека возможности общения с ему подобными не должно доводить его до сумасшествия. В старой тюрьме сидят двадцать четыре арестанта, закованных в тяжелые цепи, все они ждут суда особой комиссии из Хобарт-Тауна. Некоторые из этих бедолаг совершили преступления вскорости после заседания предыдущей комиссии и потому уже просидели в тюрьме около года.

В шесть часов перекличка. Перед перекличкой я прочел молитвы. Меня поразило, что присутствовала только часть арестантов, в то время как другие бродили по двору, свистели, пели и отпускали шуточки. Перекличка – чистый фарс. Она должна проводиться во дворе, после чего арестантам надлежит под надзором пройти в свои бараки. Не тут-то было! Они беспорядочно кинулись в бараки и повалились на койки, кто одетый, кто раздетый. И лишь тогда помощник надзирателя начал перекличку. Если на каждое названное имя кто-то откликнулся надзирателю, считается, что все в порядке. После этого фонарь уносится, но около восьми часов его приносят на несколько минут, когда в барак впускаются арестанты отличного поведения, которым разрешено появляться позже, а затем все остаются предоставленными самим себе до утра. Так как мне слишком известны нравы каторжан, сердце мое сжалось, когда я вообразил себя на месте только что прибывших в это вонючее логово, обреченных страдать здесь с шести часов вечера до самой зари.

15 мая.

Между высокими стенами, примыкающими к арестантским баракам, находится место, называемое Двором Отбросов. Это арестантская столовая. Она покрыта двухскатной крышей, под которой располагаются столы и скамейки. Столовая рассчитана на шестьсот человек, но так как сюда всегда набивается семьсот, то тем, кто послабее, приходится сидеть на земле. Более беспорядочного зрелища, чем это место в обеденные часы, я никогда не видывал. Рядом помещаются кухни, где люди сами готовят себе пищу. Снаружи у кухонной двери лежит топливо, костры разводят на земле где попало. Арестанты рассаживаются вокруг них,