песчаному полу к выходу, я выглянул.

Ночь была тиха и прохладна. Ни звезд, ни луны. А подо мной неясные очертания деревьев леса.

Пока я смотрел, через долину метнулась полоса света. Она пришла со стороны деревни, отраженный ее свет выхватил из темноты виадук с дорогой.

Насколько я мог судить, она появилась из церкви на склоне холма.

И сейчас, сидя у входа в пещеру, я мог бы поверить, что вся внутренность церкви, от паперти до купола, — это один кусок ослепительного света. И тут кто-то распахнул дверь церкви.

Спущенный с цепи свет прыгнул через всю долину твердым и прямым, как второй мост, лучом, таким твердым, что грузовик мог бы по нему проехать.

Один, два, три… Оказалось, что я считаю секунды. На счете «пять» свет резко погас, и тьма навалилась так тяжело, что трудно стало дышать.

Я вернулся ползком в угол пещеры. Что это был за свет? Кто его сделал? Зачем? Как?

Я не знал. Знал я только одно: что мир сегодня ночью совсем не тот, в котором я проснулся утром.

И каково мне в тот момент было?

Есть такая песня Сида Баррета. Называется «Поздняя ночь». Описывается, как это бывает — скатываться в душевную болезнь. И в этой песне есть такая строчка: «В душе мне одиноко, будто мир не настоящий». Если вы ее слышали, то знаете, что это самая грустная песня в мире.

Я лежал, свернувшись в углу пещеры, и в голове ходила и ходила по кругу эта строчка: «В душе мне одиноко, будто мир не настоящий».

Боже ж ты мой… Бедный Ник хрен-с-ним Атен. Был бы я хоть университетский профессор или какое другое такое же умное говно, вы бы сейчас держали в руках слова, ясно и логично объясняющие, что случилось. Было бы ясное, как стекло, описание взорванной и всплывшей брюхом кверху цивилизации.

Да только у меня это не получилось бы. В душе мне было одиноко, будто мир не настоящий. И песенка эта торчала в голове, как призрак в старом замке. Я был одинок. Я был испуган. И не знал, буду ли я жив завтра в это время.

А потом я услышал чей-то поющий голос. Это была моя мать. Тысячи раз я слышал, просыпаясь, ее голос, когда она готовила завтрак.

И потом она позвала тем самым — «какое-прекрасное-утро» — голосом:

— Ник, пора вставать! Если не спустишься через пять минут, ничего есть не будешь!

Наваливалась тяжелая ночь, и мой разум одиноко блуждал во тьме. И слова матери складывались по-другому:

— Если не спустишься через пять минут, я поднимусь наверх и тебя съем.

И призрачный голос матери не смолкал:

— Ник, завтрак готов. Ник, твой брат мертв. Ник, ты следующий… следующий…

Стены пещеры сдвинулись теснее. В душе мне было одиноко, будто мир не настоящий.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ, ГОД ПЕРВЫЙ. Я проснулся от глубокого сна уже после шести. Сел у входа в пещеру и съел последнее яблоко водителя грузовика, запив минеральной водой. Сон — лучшее лекарство от психологических потрясений. Я пришел в норму и овладел собой.

Дожевывая яблоко до сердцевины, я состряпал себе теорию того, что случилось. Военные всю дорогу разрабатывают новое оружие. И стараются, чтобы оно убивало или выводило из строя людей, но сохраняло землю и сооружения. Отсюда нервные газы, биологическое оружие и нейтронные бомбы, которые должны уничтожать армии, но дома оставлять в таком виде, чтобы ваша тетушка Фло могла въехать туда на другой день.

Я ел яблоко и сам себе вдумчиво кивал, прокручивая эту теорию.

Наши военные или иностранные придумали оружие, действующее только на сознание. То ли газ, то ли какой-то электромагнитный прерыватель — не знаю. Но это оружие, взрывающее сознание. Его использовали против Донкастера. Наверное, в ночь с субботы на воскресенье, когда я был у Стива.

Ясно, что оно действует только на взрослых. И под его воздействием они убивают своих детей. Намеренно это сделано или нет — Бог один знает, но это так. По крайней мере так утверждала моя теория.

Уму от тайны неудобно, как устрице, когда ей внутрь попадает песчинка. Тайну приходится оборачивать перламутром ответов — не важно, правильных или совсем дурацких. От ответов становится лучше, а это и все, что нужно.

Я вылез из пещеры и пошел через долину. По дороге возникли три цели, быстро расставленные по номерам.

1. Надо поесть.

2. Нужны новые колеса. Грузовик примерно так же незаметен, как трехдюймовая бородавка на носу.

3. Надо убираться из этих мест.

По моим предположениям, электромагнитный прерыватель должен был захватить не больше нескольких квадратных миль. Я представлял себе, как приеду в нормальный мир, где стоят на дорогах армейские блокпосты, возвращающие свихнутых выживших к норме. Наверное, там даже ждут ребята из Си-эн-эн с камерами, записывающие рассказы уцелевших.

Эти мысли утешали. Они давали надежду.

Я знал, куда я еду. Дальше по долине было несколько больших домов, и некоторые из них стояли совсем отдельно.

Первый из них, к которому я подъехал, выглядел как обгорелый скелет с черными стенами и еще дымящимися бревнами. На дорожке стоял сгоревший «роллс-ройс».

Второй был перестроенный фермерский дом с плавательным бассейном в бывшем амбаре.

Я стукнул в дверь и спрятался в кустах. Никто не вышел. Тогда я обогнул дом, и хруст гравия под моими подошвами отдавался в ушах. Дверь конюшни была открыта. Вместо лошадей там стояли три автомобиля. Две спортивные машины и «сегун» 44. Отлично. Так эта сволочь оказалась заперта! Во внутреннем дворике я нашел детскую коляску. Ее кто-то тщательно распилил на куски. С подножки, куда должен был забираться ребенок, висели, раскачиваясь в воздухе, два мусорных мешка. Может, в них были обрезки от живой изгороди, только мне в это не верилось. Я уже был готов бежать от этого дома. Атен, твою мать, заставь голову работать! Тебе нужен этот «сегун»!

В декоративном садике я нашел кусок известняка размером с футбольный мяч и запустил его в окно дворика. Он отскочил от бронированного стекла.

Вот, блин! Вандализм тоже требует квалификации. Потом я запустил камень в окно кухни. Оно разлетелось с таким грохотом, что мертвый бы проснулся. Я застыл, ожидая, что сейчас кто-то вылетит из дома рвать меня пополам. Никого.

Тогда я забрался в окно. Это было проникновение со взломом, но я даже тени вины не чувствовал. Цивилизованная часть Ника Атена усыхала быстро.

Проверив, что в доме никого нет (в детской меня замутило), я вышел и сел на диван минут на десять. Пара глотков виски из бара привела меня в чувство.

На столе стояла семейная фотография. Красивые люди, сказала бы моя мама, подмигнув чуть хитровато и чуть завистливо. У отца был гладкий вид молодого руководителя, у матери — холеный и с хорошими украшениями.

А между ними сидели две девочки с косичками. Которые сейчас были в пластиковых мешках, повешенных на коляске.

Положив портрет счастливого семейства лицом вниз, я пошел искать еду.