самодержца, Грозный, указав перстом на трупы, заговорил торжествующе:

— Вот они, злодейски умышлявшие на меня! Вы служили им, потому и для вас подобная кара, — но вздохнув, продолжил еще более торжествующе. — Но я милую вас. Вы свободны.

Мужчины молча поклонились и понуро пошагали из церкви, боярыни же и сенные девушки даже не шелохнулись.

— А вы чего ждете?

Выступила на полшага ближняя боярыня княгини Евдокии, плюнула на Ивана Грозного и заговорила решительно:

— Мы гнушаемся твоей милости, кровожадный Псиголовец! Волкодав! Растерзай и нас! Гнушаясь тобой, презираем жизнь и муки!

И еще раз плюнула.

Страшно было даже смотреть на царя, не то, чтобы предчувствовать, что ждет женщин. Казалось, Грозный сам кинется на оскорбительницу и вцепится ей в горло как всамделишный волкодав, упиваясь кровью и обрастая шерстью, но он все же сдержал себя. Принялся распоряжаться со зловещим спокойствием:

— Тебе, сын мой, — взгляд в сторону наследника престола князя Ивана, — и тебе, оружничий, раздеть этих донага и умертвить стрелами. Да не сразу чтоб. Наказать лучникам, чтоб в сердце и шею не целились бы. А тебе, сын мой Федор, и тебе, Борис, ехать в Слободу и молиться за упокой души дурных и злых баб.

Грозный еще продолжал распоряжаться, а некоторые из наиболее отчаянных сенных дев принялись скидывать сарафаны, преодолев в ненависти своей к царю-мучителю стыд девичий. Их примеру последовали и боярыни — через несколько минут женщины сбросили с себя все одежды, оставшись в чем мать родила. Избавили палачей от труда раздевать их.

— За мной! — прикрикнул князь Иван и пошагал к изгороди, отделявшей кладбище от церковного двора.

Богдан крикнул своих путных слуг, велев им присупонивать приговоренных к казни боярынь и сенных служанок к слегам, сам тем временем направился отобрать десятка два лучников, кто по доброй воле готов стать исполнителем царского приказа.

Вызвалась лишь дюжина. Маловато, но — ничего. Управятся, потратив лишь больше времени. Впрочем, это даже хорошо. Будет более в угоду царю-батюшке.

Стоят жены и девы озябшие на прохладном ветерке, пупырышками покрытые, аки гусыни общипанные, но они, гордые решительностью своей, великой чести поступкам, не обращают внимания на подобную мелочь, даже не берут во внимание стыд — глядят гордо на царского сына, на коварного Бельского и на дюжину лучников, обсуждающих, с какого расстояния лучше всего пускать стрелы, чтобы впивались они в жертвы на излете, не принося им моментальной смерти.

— Саженей с дюжину и — довольно будет, — советует один из лучников, но князь Иван так на него зыркнул, что тот прикусил язык.

— Два десятка саженей. Не меньше, — твердо установил князь Иван, и все молча склонили головы.

Кто же станет спорить с наследником престола, таким же скорым на расправу, как и отец, таким же гневливым. Начали отмерять шагами. И никто, ни девы и жены, прекрасные в наготе своей, ни те, кто готовился истязать их, вроде бы не слышали, как заливался в пышной зелени деревьев церковного кладбища соловей, а в его трель вплетала плаксивое «фюи, фюи» иволга, словно сгоняет ее кто-то с гнезда или уносит детишек малых; столь же тревожно многоголосили иные птахи, а над ними как бы господствовало воронье карканье, утверждавшее свое господство над гнездом или веткой, а над всей кладбищенской рощей: птичий мир жил своими заботами, люди — своими. Одни готовились с достоинством встретить истязания и смерть, другие — истязать до смерти. Что же, такова жизнь. По законам ли она природы или вопреки им, но она такая, какая есть.

Вот выравнялись лучники на определенном месте. Князь Иван наказывает:

— В перси их пышные. В руки лебединые. В ноги соблазняющие. В бедра округлые. Да не слишком натягивайте тетивы… Чтоб лишь поклевки были. Давай.

Полетели стрелы с мягким шелестом, впиваясь в перси, ноги, бедра, руки. Совсем неглубоко. И все же три пригожих девы повисли на путах с пронзенными сердцами. В ответ князь Иван вскипел гневом:

— Вы что?! На их место хотите?! Сказано, как стрелять, так и стреляйте. Еще хоть одна стрела в сердце угодит, всех вас по-привяжу рядом с упрямыми и неблагодарными холопками!

Кому хочется быть привязанным к кладбищенской изгороди, да еще нагим? Больше не сердобольничали.

Когда выпустили по десятку стрел, князь Иван приказывает Бельскому:

— Приведи новиков. Пусть поупражняются в стрельбе. Много молодых стрельцов. Почти полусотня. И когда Богдан собирал их, несчастные боярыни и сенные девы медленно истекали кровью, а вместе с ней улетучивалась у них и гордость собой — они все более и более теряли бодрость духа, их головы свисали на груди, словно безжизненные, к тому же отягощенные косами, которые тоже свисали никчемными плетями. Без былой красы своей.

Подошли новики, скованные робостью. А Богдан вопрошает с грозным видом:

— Вы кто?! Мужи ратные или слюнтяи?! Если маменькины сынки, скидавай доспехи и надевай сарафаны. А коль в царев полк взят, показывай удаль свою, крепость руки и точность глаза. Не жены и девы пригожие перед вами, а враги царские, кому вы присягнули служить верой и правдой животом своим.

— Верные слова, — положил руку на плечо Богдана князь Иван.

— Или служи, или — вон!

После такого напутствия новики из кожи лезли, выказывая умелость и старание.

Когда колчаны пустели, новики шли, вырывали стрелы из тел окровавленных и вновь возвращались на прежнее место, чтобы снова пускать стрелы в истекающих кровью боярынь и сенных дев, уже безразличных ко всему, потерявших чувство времени и боли.

Только к вечеру закончился разгул кровожадности, и тогда, собрав деревенских мужиков, Бельский велел им выкопать общую могилу за оградой церковного двора и без покаяния свалить казненных в эту общую яму. Бугра не велел поднимать.

— Равняйте с землей. Чтоб заросло травой и не привлекало взора.

— Не по-христиански-то без креста и отпевания, — сказал седовласый ружанин. — Может, хоть над могилкой попанихидил бы наш поп?

— Нишкни! — замахали руками мужики на собрата своего. — Иль спешка есть и нам в могилу?

Закончив урок, пошли по домам, дорогой договорившись меж собой, что на сороковой день заставят попа отслужить поминальную службу по убиенным, оградку поставят и крест водрузят.

— Небось, завтра же позабудет царь-батюшка о содеянном.

— И то… У него сколько князей позади, да сколько их впереди. О всех помнить — голова вспухнет.

А Грозный в это время уже пировал в трапезной своего дворца, устроенного на монастырский манер. Скоморохи веселили его, сам он тоже скоморошничал, изображая князя Владимира, восседающего на царском троне, — угодники гоготали дружно, изображая вместе с тем слуг коварного, захватившего якобы престол.

И тут кто-то из угодников, видя распаленность государя, у кого взыграла жадность к крови, предложил заговорщицки:

— А не потешить ли себя, государь, медвежьими забавами?

— Кто в подземелье? — вспыхнул огнем взор Ивана Грозного. — Есть ли достойные?

— Как не быть. И смельчаки есть, и трусы.

— Вели готовить.

Предложивший медвежью травлю боярин засеменил, тряся пухлым животом, вон из трапезной, гордый тем, что царь самолично поручил ему столь почетное дело.

«Сумею хорошо потешить царя-батюшку, шубой, может, одарит или чин пожалует».