не падала ниц, а лишь приличия ради кланялась.

А вот ниже она склонилась, когда проезжали бояре, ехавшие в нескольких шагах за государем.

Дмитрий Иванович не видел этого. Он вообще не замечал явной холодности толпы, а ликовал душой, ибо въезжал в Москву победителем.

Большая часть торжественного царского поезда миновала мост через Москву-реку и даже Москворецкие ворота, начала втягиваться на Красную площадь, как вдруг налетел пыльный смерч, невесть откуда взявшийся. Всадники и кони, ослепленные пылью, едва противостояли вихрю и вынуждены были остановиться.

И тут, рядом с Богданом (из-за пыли он не мог разглядеть говорившего) горестно прозвучало:

— Господи! Спаси нас от бед!

А следом, тоже горестно, но более твердо прозвучало еще откровеннее:

— Худое предзнаменование. Для Дмитрия и для Руси!

Крамольные слова, достойные опалы, если даже не казни, но никто не одернул крамольников, не попугал их возможной карой. Это о многом сказало оружничему.

Смерч пронесся стремительно. Отряхивай теперь камзолы камковые и аксамитовые[34] со златом, протирай глаза шелковыми платами и — вперед, следом за царем.

Лобное место. Церковный клир с образами и крестами. Великий хор затянул молитвенное пение, Дмитрий Иванович спешился, чтобы приложиться к образу Владимирской Божьей Матери, хор запел громче хвалу Господу Богу, а шляхетские музыканты, будто радуясь несказанно происходящему на Лобном месте, ударили в бубны, заиграли на трубах с такой силой, что заглушили молитвенную песню великого хора.

Благочестивые москвичи начали креститься, шепча:

— Господи, прости охальников, ибо не ведают, что творят.

А когда Дмитрий Иванович вошел в соборную Успенскую церковь, и следом за ним ввалились туда даже паписты, его сопровождавшие, многие москвичи посчитали это осквернением храма и, плюясь, начали протискиваться к Фроловским воротам, чтобы не лицезреть кощунства, творимого новым царем, ляхами и иезуитами.

Наблюдавший все это Бельский твердо решил поговорить с царем Дмитрием Ивановичем, хотя тот после пира в Серпухове, на котором определил ему место по левую руку, явно избегал встречи.

«Ничего, послушает, если хочет царствовать».

На его просьбу о времени встречи для серьезного разговора царь откликнулся сразу, да и встретил своего опекуна ласково. Почти как прежде:

— Ты вхож ко мне в любой час. Ты был, есть и останешься моим опекуном и первым советником.

Не понял Богдан хитрости Дмитрия Ивановича, поэтому откровенно высказал ему все, что посчитал нужным. Не ради своей выгоды, а ради доброго царствования законного наследника Русского престола. И о том, чтобы отказался от Марины говорил, чтобы телохранителей имел только из русских дворян, и о почтении к духовенству, особенно к святости храмов, но более настойчиво посоветовал избавиться от ляхов:

— Оплати труд шляхтичей и — вон их из Москвы. Пусть возвращаются к себе в Польшу. Сандомирского воеводу-хитреца — тоже с ними. Непременно отправь иезуитов. Если кто заупрямится — примени силу. До этого же запрети им посещать православные храмы. Иначе народ лишит тебя поддержки и уважения. Советую тебе, кроме всего прочего, поспешить с венчанием на царство. Упускать время не стоит. Время — коварная штука.

Ответ же на все советы опекуна прозвучал обескураживающий. Гордый. Достойный самодержца:

— Два пути вижу сохранить за собой престол навечно: тиранство или милость. Я хочу испытать милость. На первой же Думе я дам обет Богу не проливать кровь. Ни подданных своих, ни иностранцев, если даже они католического вероисповедания.

Что будет?!

Нет, не задал опекун этот вопрос Дмитрию Ивановичу. Не возникло еще в тот момент у него твердого желания плюнуть на все, еще надеялся на милость наследника, после которой сможет влиять на него, оттесняя иезуитов, Мнишека и шляхтичей, принося пользу державную.

Увы, недолго питали его эти надежды. Уже на следующий день Дмитрий, еще не венчавшийся на царство, воссел в чертогах Грозного на престоле царей. Впрочем, это не вызвало ни у кого никакого возражения: все ждали милостей. И он объявил их:

— Возвращаю свободу, честь и достоинство всем моим родственникам Нагим, потерпевшим произвол от Годуновых. Но не только им. Всем, кто страдал в Борисово и Федорово время, возвращаю свободу и их достояние.

А дальше уже поименно: Михаилу Нагому пожалован чин великого конюшего; брата его и трех племянников, Ивана Николаевича Романова, двоих Шереметевых, двоих Голицыных, Долгорукого, Татева, Куракина, Кашина и Богдана Бельского — в бояре. Кроме того, Бельского еще и в великие оружничие.

И в заключение:

— Даю обет перед Господом Богом, спасшим чудом мою жизнь и благословившим меня на царство, не проливать крови, править милостиво, чтобы остаться в памяти потомков царем, любящим подданных и правящим только согласно русского уклада, справедливости и чести.

Еще раз Богдан, как и многие другие думские бояре, почувствовал фальшь в словах государя Дмитрия Ивановича, ибо его путь к трону уже обагрен кровью. Не той, что лилась в справедливой борьбе за право и законность, а той, последней каплей, которую можно было бы и не проливать. Тем более, столь безжалостно и коварно.

А разве по справедливости и закону умыкать в свои палаты нежную красавицу Ксению, не обвенчавшись с ней, не взяв ее в жены. Разве она хуже какой-то Марины Мнишек?

Возможно Бельский и те, кто думал так же, были не совсем правы: оставлять в живых Федора Годунова и, возможно, его мать, нецелесообразно, ради спокойного будущего Руси, а Ксения взята по праву победителя, но Бельский был сильно обижен на царя Дмитрия Ивановича, который совершенно не выделил своего опекуна, не сказал даже о его роли спасителя и, наконец, главного организатора и весомого финансиста успешной борьбы за престол. Великий оружничий. Эка невидаль! Он и без того оружничий, пожалованный еще самим государем Иваном Грозным.

Не тешило его и полученное боярство — воплощение давних страстных желаний. Теперь этого ему было явно мало. По заслугам он должен был бы стать по меньшей мере великим боярином, а если рассудить справедливо — ближним слугой.

«Ничего, государь! Как аукнется, так и откликнется».

Одно скрашивало обиду: государь все же взял один из его многочисленных советов. Причем, важный: объявил о роспуске шляхетского отряда и гусарской роты Станислава Мнишека, щедро с ними расплатившись. Однако и это утешение вскоре рассыпалось, ибо, как показало время, государь не добился исполнения своей воли.

Несколько раз Богдан, как оружничий, доносил царю о бесчинствах шляхтичей.

— Пируя, они не платят денег в трактире, говоря, что пусть, де, царева казна за них рассчитывается. Но это еще полбеды. Беда более в том, что они хватают зазевавшихся жен и дев себе на потеху. В Москве зреет недовольство. Обвиняют тебя, государь, в потакательстве. Изгони силой. Доверь мне этим заняться. Или поручи Басманову, Воротынскому.

— Но тогда прольется кровь.

— Если не пролить малой крови, может политься большая. Если людишки возмутятся…

— Народ мой любит меня — против меня не поднимется.

Не мог же Дмитрий сказать всей правды опекуну своему, которого хотя и держал на расстоянии от себя, но все равно признавал и его ум, и его отменное знание обстановки не только в Кремле и в Москве, но и во всей державе, но что он мог сделать шляхтичам, если сразу же после объявления о роспуске их отряда и гусарской роты, после щедрого, как он считал, вознаграждения за их ратную помощь, к нему пришла делегация от всех шляхтичей. Возглавлял ее Станислав Мнишек. Он твердо заявил:

— Мы не покинем Москвы. Мы не покинем Руси. Мы должны в качестве компенсации за нашу кровь