немедленно.

В первый момент я просто растерялась. Меня могут арестовать, и за что?! Или я должна выйти замуж за эту «телегу мяса», как я со злости обозвала его.

— Уходите, уходите, пожалуйста, уходите немедленно! — закричала я. — Не только замуж, но я просто видеть вас больше не желаю! Кто вас просил давать за меня поручительство, вы сами за себя не можете поручиться! Мне ваше поручительство не нужно, я не чувствую себя виноватой ни перед кем, вся моя жизнь кристально чистая перед людьми, которых я люблю, и перед страной. И если за это сажают, то запомните, более высокой чести себе не желаю. А теперь уходите, пожалуйста, уходите, и немедленно!

— Нина, перестаньте, я вовсе не такой, я вас люблю, очень-очень люблю, и только это привело меня к вам. Я испугался за вас, за ваше будущее, я ведь знаю, что значит попасть таким, как вы, в этот капкан. Я не должен был рассказывать вам все, что рассказал. Делайте со мной, что хотите, но я тронут, глубоко тронут чувствами вашей дружбы к Ольге… Какой счастливый был бы я, если бы мог рассчитывать хоть на одну сотую долю их. Я ухожу, но умоляю вас, подумайте. Защитить вас смогу один я, но только в том случае, если вы будете со мной под одной крышей.

— Вот что, вы раньше скажите, что ждет Ольгу? И можете ли вы чем-нибудь облегчить ее участь? Если уже вас в это дело втащили.

— Положение ее могло быть лучше, но она ухудшила его своим поведением, она так же, как и вы, заявила, что если ее осудят за то, в чем обвиняют, то это честь для нее. По статьям, которые ей предъявили, ей грозит от 3 до 7 лет тюрьмы или ссылки.

У меня перехватило дыхание: Ольге, с ее здоровьем, от 3 до 7 лет тюрьмы или ссылки, где даже один год пребывания — гибель для нее! Мне стало так страшно и больно за нее, что я наговорила сгоряча столько, что он даже закрыл мне рот рукой.

— А теперь, пожалуйста, — попросила я, — пожалуйста, уходите…

Он встал.

— Николай Васильевич, помогите, помогите не мне, а Ольге, если вы можете, я очень прошу вас.

В моем возрасте, в эти годы, я никак не могла понять, почему вопреки всякому здравому смыслу происходят вещи, которые наносят вред, как мне казалось, нашей лучшей в мире системе и нашему государству.

Жуткая гибель Зои, трагическое самоубийство Надежды Аллилуевой, с которой я только что успела познакомиться, и которая была еще как живая в моей памяти. Мне казалось, что кроме всего прочего, она погибла из-за того, что, будучи идейным членом партии, она не могла видеть и перенести то, что творилось в стране, и, почувствовав свою беспомощность, покончила с собой. И вот теперь арест Оли. Спрашивается, за что? Какая бессмыслица: выдумывать обвинения, набивать тюрьмы совсем невинными людьми — такими как Ольга. Ведь туда могла бы, очень легко могла бы попасть и я. И за что? И почему Оля, а не я? Мы с Олей думали одинаково, чувствовали и переживали одинаково. Значит, и я такой же социально опасный элемент, как Оля, так почему же Олю арестовали, а не меня? Ведь мы возмущались, ругались, делали это не из желания изменить наш строй, а из желания улучшить, считая, что он должен быть идеальным, примером справедливости во всем мире. Другой системы мы не знали, мы выросли при советской власти и считали ее самой лучшей и справедливой на всем земном шаре, и бороться за что-то другое нам и в голову не приходило. Так за что же нас сажать и ссылать?

Перемены к лучшему, теперь я уже знала это, могли прийти только сверху, от тех, кто стоял во главе государства. Но попав, более или менее, в их среду, я также поняла, что некоторые бывшие идеалисты превратились в обыкновенных карьеристов, дрожавших за свое личное благополучие и сквозь пальцы смотрящих на происходящее вокруг них.

Сталина уже многие ненавидели, по выражению Енукидзе, его «надо было уничтожить еще в утробе матери», и даже мать его надо было в молодости заточить в монастырскую крепость. Калинина считали ничтожеством. Каменева и Зиновьева, которые после опалы сделали резкий поворот к партии — флюгерами, Буденного называли великим конюхом, Ворошилова — никчемным политиком, а Молотова «каменной задницей» и т. д.

И все-таки еще было много честных, преданных коммунистов, способных принести себя в жертву за те идеи, за которые они, не щадя своей жизни, совсем недавно так упорно боролись. Вот их-то и стремился Сталин как можно скорее не просто убрать, а ликвидировать.

«Войдите!» — и на пороге появилась бледная, прозрачная Ольга. Я была больная и уже несколько дней торчала дома в общежитии, и в первую секунду в голове мелькнула мысль, что это бред, привидение, настолько изменилась Оля.

— Оля, Оля, как я рада! Выпустили, выпустили! — я крепко обняла ее. Господи, как она похудела. — Оленька, родная, это не мираж, это ты, ну садись, расскажи все, все, я хочу знать все!

— Ну, здравствуй, да ложись ты и успокойся, — Оля села напротив на кровать моей соседки. Глубокие впадины глаз, заострившийся нос на бледном, без кровинки, лице. — Я заехала в институт, думала, там увижу тебя, но мне сказали, что ты больна. По дороге к тебе я задумалась и проехала три трамвайные остановки до Воробьевых гор, оттуда шла пешком, — чужой, надтреснутый голос.

Оля вынула папиросу, закурила…

— Оля, ты куришь? Ведь это вредно для тебя…

Оля, горько улыбнулась, и затянулась всей грудью:

— Вредно? А голодовка не вредна была, а допросы не вредны были? А сиденье в одиночной камере без света и воздуха?! Ты, пожалуйста, не очень расспрашивай меня, я дала подписку. Этих слов ты тоже не слышала. Вредно курить? Да меня на Лубянке и научили.

Оля нервно раскачивалась всем туловищем, крепко сжав руки.

— Накорми меня, если у тебя есть чем.

Я достала из-за окна все, что там было: одна банка компота, консервированная черешня, кусок черствого хлеба, селедка и не помню что еще.

— Откуда у тебя торгсиновский товар? — Оля указала на консервную банку.

— Наташа принесла.

О многом хотелось спросить, так много хотелось рассказать ей — как я ночи мечтала о встрече с ней, мысленно вела с ней бесконечные разговоры — а вот теперь сидит Оля со мной, и я как будто все забыла. Это потому что она предупредила ни о чем не спрашивать, мелькает у меня в голове.

— Оля родная, хоть что-нибудь, — не выдержала я, — но ведь хоть что-нибудь можно?

— Получила я три года. Высылают в Алма-Ату. Дали день на сборы. Никак не пойму, откуда такая привилегия. Разговаривала я с ними так, что у меня не было ни малейшего основания рассчитывать на такую милость. Знаешь, Нина, политэкономию нужно изучать там, а не как мы с тобой, просиживая до закрытия в библиотеках. Какие мы наивные были! А как Костя? — вдруг спросила она. — По старому? Не нужны нам больше такие идеалисты, как Костя, не ну-ж-ны, — протянула она.

Ольга заторопилась.

— Мне пора уходить, если я засижусь у тебя, это может быть небезопасно для тебя.

Вот сейчас Ольга уйдет, и я никогда, никогда ее больше не увижу. Но где же все то, о чем я собиралась говорить с ней? Да и к чему все это, к чему все эти разговоры, когда уходит из моей жизни молодая, двадцатилетняя Ольга. За ней закроются двери даже тех незначительных радостей, которыми обладает свободный человек. Лучшие годы жизни в ссылке… Выдержит ли ее хрупкое здоровье это трехлетнее испытание?

— Нина, моя жизнь кончилась, — как будто угадав мои мысли, произнесла Ольга.

— Оля, я думала, что тебя совсем, совсем выпустили. Почему Оля? За что? Оленька, ну скажи, за что? Ведь на Урале мы были вместе, письмо писала я, не ты. Ругалась со всем начальством я, не ты, так за