Я сказала, что не могу пойти к ней сегодня, а завтра приду с удовольствием.

— Приходи завтра к обеду обязательно, я познакомлю тебя с Надей Аллилуевой, моей подругой, которую я знала еще в моем далеком детстве и тоже встретилась с ней случайно здесь, в Москве.

Для меня это имя было пустым звуком, я не помнила даже, чтобы когда-нибудь слышала его.

На следующий день я встретила Наташу в дорогом, но неуютном номере гостиницы «Националь». Обедали мы одни, Надя позвонила, что придет к чаю. Обед Наташа получила в кремлевской столовой, в меню этого обеда меня поразил компот из консервированной черешни. Я знала черешню во всех ее видах, но никогда не слышала о консервированной черешне. Деликатес, который можно было достать только в правительственном магазине или в торгсине, и который каждый раз Наташа мне вручала, когда я заходила к ней.

Наташа стала рассказывать мне, что Костя недавно вернулся с Днепростроя, где только что закончилось колоссальное строительство Днепрогэса.

— И как всегда он в своем докладе, — говорила Наташа, — в резкой форме критиковал руководство и настойчиво требовал улучшения условий труда, снабжения и ускорения жилищного строительства для рабочих.

— Знаешь, Наташа, я Костю очень хорошо понимаю, — я стала рассказывать ей о нашей практике в Красноуральске.

— Вот я Косте и говорю, что новое поколение…

— Понимает, за что мы боролись, — раздался сзади меня мужской голос.

Я обернулась и увидела за своей спиной Костю, возмужавшего, ставшего еще красивей. Вот его бы я узнала где угодно.

Мы крепко расцеловались.

— Нет, это просто невероятно, — оглядывая меня со всех сторон, говорил он. — Ведь была вот такая, как Майк, сидела у меня на коленях, засыпала у меня на руках…

— Нина уже на третьем курсе института, была на практике в Красноуральске и рассказывает, что там то же самое, что и на Днепрострое.

— Все видят, разве слепой только не заметит, — с горечью заметил Костя.

Раздался звонок, Наташа поднялась:

— Ну, вот и Надя идет.

В комнату вошла молодая интересная, скромно одетая женщина. Темные, гладко зачесанные волосы, разделенные прямым пробором, большие, красивые темные глаза на овальном лице со смугловатым оттенком и приятная улыбка делали ее очень привлекательной.

— Познакомься — дочь нашего бывшего командира во время гражданской войны. А какой это человек, Надя, настоящий! Ну, а как себя чувствует благоверный?

Надя, глядя на Костю, крепко пожала мне руку.

— Я, товарищи, к вам на минутку, спешу, зашла только повидаться, особенно с Костей.

— Вот и хорошо, пошли скорее чай пить, у меня вкусное кизиловое варенье, с Кавказа прислали.

— Мое любимое варенье, напоминает мне лучшие годы моей жизни…

— Ну что за настроение? Как будто у тебя все в прошлом.

— Пожила бы ты на моем месте, — Надя повернулась к Наташе и начала ей что-то рассказывать.

Мы с Костей начали вспоминать прошлое.

Надя повернулась к нам:

— Расскажи, Костя, пожалуйста, что на Днепрострое? У меня, кстати, вчера был крупный разговор по этому поводу.

— Что тебе рассказывать, считаю, в таких случаях самим полезно туда съездить и посмотреть, тем более что Промакадемия как раз и готовит руководящие кадры для промышленности, — уклончиво ответил Костя.

— Ты совершенно прав. Действительно, хорошо самим съездить посмотреть. Я вот получаю сотни писем с жалобами, все пишут, как трудно. Пишут малограмотные Мани, Тани, Пети, разве можно им не верить, ведь им письмо написать труднее, чем котлован вырыть. Я показала несколько этих писем Орджоникидзе и Кагановичу. И знаешь, что мне Каганович ответил? «Стоит тебе обращать внимание на всякие контрреволюционные кулацкие вылазки. Я ведь тоже получаю сотни писем от кулаков. Никакие крупные государственные мероприятия не могут проводиться без жертв».

— Ну, знаете, — вскипел Костя, — такого цинизма трудно придумать. Он считает себя большевиком, а знает ли он, что из тех, кого мы раскулачиваем, 90 % были до революции бедняками или середняками. Новая экономическая политика дала им возможность окрепнуть, мы пошли им навстречу, поощряли — выдавали им субсидии, премировали образцовые хозяйства, чтобы за ними тянулись другие. Мы многое сделали для того, чтобы заинтересовать крестьянство к работе. Мы достигли того, что в деревнях не стало той части крестьянства, которое не хотело бы работать. Следовательно, мы дали возможность значительной части крестьян, да — значительной, подчеркиваю, стать зажиточными. А теперь… — Пусть подыхают, как классово-чуждый элемент, так получается?

— Зачем горячиться, разве нельзя потише, — вмешалась Наташа.

Надя нервно зашагала по комнате:

— Я понимаю Костю, спокойно об этом не скажешь, кричать нужно об этом. Беда наша в том, что мы окружены вражескими странами, подстерегающими каждое наше слово и со злорадством ожидающими наших ошибок и промахов. Это заставляет нас молчать в печати о наших недостатках, но между собой мы обязаны говорить откровенно, иначе притупится все наше партийное чутье и мы, привыкнув считать, что у нас все хорошо, перестанем стремиться к лучшему (мне эта ее реплика очень понравилась). Костя, ты докладывал о положении на Днепрогэсе?!

— Представь, доложил, что народ живет там в невыразимо тяжелых условиях: жилищные условия ужасные, снабжение отвратительное, оборудование до-по-топное, — протянул он. — Лопате надо дать орден, она все вывозит.

Ты знаешь, я предложил некоторые практические меры для улучшения жизни и условий труда рабочих, а некоторые умники, такие, как Каганович, знаешь, что ответили? «Мы строим там не курорт, а промышленный гигант, когда достроим, тогда выдадим путевки на курорт тем, кто этого заслужил».

— Вернее тем, кто жив останется, — присушиваясь к их разговору, не выдержала даже я.

— Если бы ты видела, как на меня набросились, от «твоего» досталось больше всех: «Ты еще партизан, на работе не нужна партизанщина, у нас все идет по плану».

— Да, Костя, тебе нелегкая борьба предстоит, держись крепче, пусть кричат «партизанщина», в этом ничего нет оскорбительного. Не уступай, ты хозяин производства.

— Я-то не уступлю, да меня могут «уступить», — засмеялся он. — Ты бы видела, какая радость была у этих людей, когда им выдали по буханке белого хлеба по случаю такого торжества.

Надя заторопилась.

— Ну, куда ты торопишься, посиди еще немного, — просила Наташа.

— Не могу, в другой раз, я и так засиделась.

Проводив Надю, Наташа вернулась и сообщила:

— Это жена Сталина, у нее разные домашние неприятности, а вообще она очень веселая и остроумная.

На меня не произвело никакого впечатления это сообщение, она мне просто сама понравилась.

Кто бы из присутствующих мог в эту минуту подумать, что эта молодая, цветущая женщина за два месяца до окончания Промакадемии покончит жизнь самоубийством. И что у этой, с виду такой хрупкой,