апелляционной комиссии я помчалась на Большую Калужскую, 14.

Двор, заваленный стройматериалами, мокнувшими под уже прохладным московским дождем с его лужами, показался мне уже родным и близким. Здесь уже что-то принадлежало мне, а я ему. Я вся буквально трепетала от радости. Все москвичи мне тоже вдруг показались более приветливыми. Хотелось смеяться и кричать всем вслух: «Приняли!!! Приняли!!!»

Я бегом поднялась на второй этаж, переступая через две ступеньки, не обращая внимания на вечно текущую по ним жижу из вечно засоренного туалета, находившегося прямо напротив ступенек второго этажа.

Без всяких церемоний я так же вихрем влетела в кабинет директора и положила перед ним на стол папку. Он, не открывая, прижал ее ладонью и сказал: «Занятия начнутся через две недели».

Не успела я выскочить из кабинета, как за мной выбежал сидевший в кабинете директора человек и окликнул меня. Подойдя ко мне, он спросил:

— Вы на какой факультет подали?

Факультет? Об этом я совсем не думала. Я поступила в институт, а факультет? Мне было все равно, я даже думала, что факультеты выбирают после того, как начнутся занятия.

— Никакой, — ответила я.

Он рассмеялся.

— Тогда, с вашего разрешения, я вас приму на мой горно-металлургический — по обогащению руд цветных металлов и золота.

Я с восторгом ответила:

— Согласна!

— Значит, через две недели я вас здесь увижу.

Это был профессор Станислав Вячеславович Ясюкевич.

Залетев к Кити за своим незатейливым чемоданом, я, больше чем через сутки, очутилась в теплом, уютном, солнечном Геническе. Из всех наших многочисленных переездов Геническ мне казался самым близким. Он стоял на берегу моего любимого спокойного, богатого вкусной рыбой Азовского моря.

Обрадовав родных, что принята, я промолчала на каких условиях. Да и зачем было их расстраивать, я ведь очень хорошо знала, что, при всем желании, помочь они мне не смогут. И была какая-то чертова уверенность, что я в своей стране никогда, нигде не пропаду.

У нас уже несколько дней гостил сын папиного друга, погибшего во время гражданской войны. Я помнила Мишеньку в светлом костюмчике по фотографии, которую когда-то прислала моим родным его мать. Сейчас я познакомилась с красивым молодым человеком, только что закончившим Военно-морскую академию в Ленинграде и успевшим побывать уже в короткой командировке в Англии. Он заехал в Геническ к нам, чтобы забрать свою мать Евгению Николаевну из дома отдыха, в котором она отдыхала.

Как только я приехала, наш дом превратился в клуб. Каждый день ребята собирались у нас в доме. В основном это были студенты, которые так же через пару недель должны были разъехаться кто куда. Кто в Харьков, кто в Ленинград, кто в Одессу, а кто в Москву, по институтам. Мы всей гурьбой, загородив почти всю улицу, с веселыми песнями мчались вечером в порт, хватали на лодочной станции пять плоскодонок и уплывали в открытое море.

После этих прогулок мы возвращались домой поздно, наплававшись, накупавшись, с мозолями на руках и с беззаботной радостью на сердце. Гитары, как будто устав за ночь, звучали глухо во влажном предутреннем воздухе. Михаил не ездил с нами в эти прогулки. Он проводил время с моими родными. Но однажды, возвращаясь как обычно, я заметила его знакомую фигуру, бродившую по берегу моря, и я страшно смутилась.

— Вы очень долго сегодня задержались, и папа попросил меня встретить вас.

Он взял меня за руку:

— Скажи, тебе не стыдно оставлять меня одного скучать?

И мне действительно стало стыдно, что я даже не старалась чем-нибудь развлечь его, как гостя.

— Ты знаешь, Миша, я думала, что наша шумная, полувзрослая-полуребячья компания тебя совершенно не интересует.

— Да, но в ней же ты, — сказал он.

И я твердо ответила:

— Честное пионерское, мы не дадим тебе больше скучать.

И Миша громко расхохотался.

— Согласен.

Время настало, все уже потихоньку начали разъезжаться.

Последние несколько дней мы много времени проводили вместе. В день его отъезда мы все стояли на перроне, шутили, смеялись, все вокруг казалось каким-то празднично веселым. Поезд пыхтел и готов был вот-вот тронуться. И Миша, стоя на подножке вагона, вдруг сильно обнял меня, почти поднял в воздух и крепко-крепко поцеловал и с такой нежностью опустил на перрон, что мне показалось, что не поезд двинулся от меня, а я вместе с перроном уплываю куда-то от поезда.

Во мне вдруг вспыхнуло еще никогда-никогда не испытанное чувство к этому до сих пор чужому человеку. Он в одно мгновение стал мне дорогим, близким, не просто Мишей, а «моим, моим и только моим Мишей». И сразу исчезло чувство, которое, мне казалось, я испытывала к нему, как к старшему брату. Я вдруг перестала быть девчонкой, легко шутить, без причины смеяться, иногда влюбляться и дразнить ребят: «Знаете, ребята, я люблю Колю, Женю, Юру, да я всех вас, ребята, люблю».

Иногда я думала, ну кого бы я выбрала из этих ребят? У каждого было что-то хорошее, и всем нам вместе было очень весело. Мы играли во множество всяких игр, катались на лодках, купались, загорали, пели почти до утра и очень бережно относились друг к другу. Никогда никто никого не обидел из нашей компании. И вот я уходила с этого вокзала другим человеком. Я как будто сразу повзрослела, исчезла юношеская неуверенность, мне казалось, теперь я знаю, что я буду делать. Я стала взрослая, и чувство это было и радостное и грустное, как будто я что-то очень хорошее потеряла и что-то очень дорогое приобрела.

Через пару дней кое-как собрали мне на дорогу деньги. Одежды у меня было в обрез и никакой теплой для московской зимы. О шерстяном свитере я только мечтала. В одном чемодане я везла с собой все, вплоть до постельного белья: простыни, наволочки, полотенца, даже подушку. Второй тяжеленный чемодан был опять с продуктами.

И все, что было у меня в кармане — это несколько рублей и письмо для Тамары Гасенко, студентки какого-то не то коммерческого, не то торгового института, от ее мамы. Тамара была дочерью священника, который «расстригся», бросил больную жену и двух детей сбежал с молоденькой уборщицей куда-то в Крым.

Мой брат Шура очень крепко дружил с братом Тамары, тоже Шурой. Они вместе добровольно и в армию пошли.