если примут? О, если только примут, моя борьба за тяжелую, самостоятельную, полную неожиданных превратностей и лишений жизнь только начнется. Ну, а если не примут?»

Итак, мне надо было ожидать решения апелляционной комиссии.

Распрощавшись с этой гурьбой веселых ребят, я шла не знаю куда. Что же я буду делать дальше? Если откажут, будет обидно, больно. Надо будет сразу же решать, в какой другой институт я подам заявление, ведь я приехала учиться и хоть, как говорят, «кровь из носа», буду (о возвращении домой в Геническ мне не хотелось даже думать).

А если произойдет чудо, и меня примут, что же я буду делать тогда??? Ведь это все равно, что повесить меня без веревки. Куда я денусь? Разве смогу я даже одну неделю прожить без общежития и стипендии? И я сама же лишила себя этой возможности. Зачем же я дала такую расписку?

С такими невеселыми мыслями я пришла в общежитие, где было не «восемь девок — один я», а восемь парней — одна я. Все ухаживали за мной, но ни один меня даже пальцем не тронул.

Когда я вошла, все закричали: «Танцуй, тебе письмо».

Письмо было от мамы. В мамином письме какая-то знакомая мамы просила меня зайти к какой-то Кити Юрьевой, которая живет у своей тетушки из «бывших». По существу, мы все тогда были еще «бывшие», но это было подчеркнуто, поэтому ребята сразу решили, что это была не просто обычная тетушка, а какая-то в прошлом либо графиня, либо княгиня. Нужно передать ей, что ее Юрочка уже здоров и ходит в детский садик. Моя мама была директором этого детского садика.

Я прочла всем письмо вслух. Первым отозвался красавец грузин, Вано.

— Можно пайти на княгиня русский посмотрэть. Я видал только князь грузинский — одын баран — одын князь (я поняла это так, что все грузинские князья такие бедные, что, имея одну овцу, он уже чувствует себя князем), русский князь я не видал, — он говорил с «балшим» грузинским акцентом.

Я пошла. Жила она недалеко, на Пятницкой улице.

Вошла во двор — грязь непролазная, не двор, а сплошная лужа. На маленьком островочке в виде летней клумбы носился чумазый, лет шести, мальчишка.

— Ты не знаешь, — называю фамилию, — как их найти?

— Знаю, вон иди по-над домом, до того угла, — указал он в правую сторону дома.

Пошла я «по-над домом» и остановилась перед сплошным озером воды, доходящим до самой двери, спускающейся куда-то в подвал.

— Здесь что ли? — спрашиваю опять.

— Да ты, тетенька, не бойся, прыгай вниз, там направо, — командует он.

Прыгнула и спустилась. Темно, сыро — прошла по темному коридору и уткнулась в черное отверстие кухни в конце коридора.

Сразу в этой темноте трудно было что-либо различить. На потолке шоколадного цвета за проволочной сеткой тускло мерцала электрическая лампочка. Две женщины стояли спиной друг к другу и любезно переругивались:

— Не успею войти в комнату, как вечно крышка моей кастрюли хлопает, кто заглядывает в чужие кастрюли?

— Да что вы, господь с вами, я стою одна здесь, никто не заходил, вам просто показалось.

— Хорошее — «показалось», а намедни мясо исчезло у меня из супа — это тоже показалось?

Я прервала «идиллию» вопросом, как попасть к таким-то.

Агрессивная сторона указала на дверь и продолжала:

— Если бы мне попался тот, кто это делает, я бы горячую кастрюлю на голову ему вылила, не пожалела бы супа.

В этой проходной черной, закопченной кухоньке стояло несколько тесно прижатых друг к другу столов, загроможденных посудой. И даже она показалась мне уютной, и я даже подумала: и здесь бы я могла ночевать, если бы мне разрешили вон в тот угол втиснуть раскладушку.

Но в это время кто-то очень приятным голосом крикнул «войдите».

Я вошла в комнату, пропахшую сыростью и нафталином. Окон в ней не было, она освещалась очень красивой хрустальной люстрой, свисавшей над столом.

В комнате были две женщины, очень молодые, но ярко противоположные по внешности. Я спросила Кити, ко мне подошла чудесная блондинка, я отдала ей письмо, и пока она его читала, я разглядывала обстановку.

Вся комната была заставлена, как антикварный магазин, старинной тяжелой мебелью. Огромный буфет с великолепной резьбой из черного дерева. Дамский письменный стол розового дерева. В углу кровать из карельской березы, роскошные хрустальные вазы на полках и масса старинных фарфоровых безделушек, запыленных и засиженных мухами.

И среди обломков этой «богатой старины» в светлом платье, с красной косынкой на плечах сидела на кровати, высоко закинув ногу на ногу, красавица-брюнетка Серафима.

Кити кончила читать письмо, на глазах у нее были слезы.

— Ты извини нас Сима, пойдемте, Нина ко мне.

Это «ко мне» была в полном смысле конура. Прямо напротив двери было окно ниже уровня тротуара. Вся стена была сырая, с обвалившейся штукатуркой. С левой стороны огромный гардероб с провисшей дверью, туалетный столик и тахта с правой стороны.

— Вы извините, — обратилась Кити ко мне, намекая на слезы, — это всегда со мной, когда вспоминаю наш солнечный юг.

Она мне понравилась. Какая прелесть, подумала я. И такие красивые чистые синие глаза.

— Пойдемте, погуляем, — предложила она, и часа через два мне уже казалось, что я знаю ее целую вечность.

Кити и Сима, обе предложили мне остаться у них до приезда их тетушки, Надежды Николаевны, которая отдыхала в Крыму.

Ждать пришлось недолго.

Когда я позвонила, Ротман из Ветошного переулка, 13 закричал мне: «Приняли! Приняли! Зайди за документами».

Я не пошла, я помчалась. Господи, после всех моих сверхчеловеческих мытарств — приняли! Ведь это я так коротко описываю свои скитания, а ведь я уже целый месяц моталась по всем учреждениям, и к кому-кому я только не ходила, и все утверждали, что я трачу силы на абсолютно безнадежное дело и, вдруг — приняли!

— Ты одна из самых счастливых. На, получай свои документы и отнеси в институт, — протянул мне папку Ротман.

На первой странице, сверх выписки из протокола апелляционной комиссии «Принять без предоставления стипендии и общежития», было мое заявление. «Прошу принять без…» и так далее. Я, не долго думая, здесь же, вырвала свое заявление и на глазах у всех порвала и выбросила в мусорный ящик.

— Ты, что с ума сошла, что ты делаешь?! — закричал Ротман, секретарь апелляционной комиссии. — Ведь там все равно все написано!

— Ну и пусть написано, но не моей рукой. А потом, ведь ты понимаешь, что без стипендии и общежития я не могу. Да я сегодня не знаю, где ночевать буду.

С этими моими документами на пяти страничках из школьных тетрадей и с выпиской из протокола