приводило меня в ужас. Мне казалось, что наше выступление в печати, наше заявление в печати на весь мир, что мы не согласны со сталинским режимом, — уже достаточная сенсация.

Мы хотели, чтобы каждое слово, которое появится в печати, было достаточно весомое, правдивое и отражало бы все, что мы хотели сказать.

Я так нервничала, ожидая 11 часов, что не могла ничего проглотить за завтраком. Но, к сожалению, это были только цветочки.

То, что ожидало нас дальше, вообще не укладывалось в наше представление.

После 11 часов мы каждую минуту ожидали, что вот-вот приедут. И только в час дня позвонила Лидия Александровна Голицына и взволнованно сообщила, что как только она прибыла в Нью-Йорк, то позвонила адвокатам, и те заявили, что прочитают ей текст материала, который собираются отправить в печать, по телефону по-английски, а она переведет нам его по телефону на русский язык.

— Как же я могу это сделать, ведь я звоню им из автомата, с улицы, — нервничала глубоко расстроенная Лидия Александровна.

Мы остолбенели. Такого дикого, такого жестокого непонимания в погоне за сенсацией от представителя печати мы не могли себе представить. Как можно так издевательски небрежно относиться к такому выступлению, когда для нас, и не только для нас, это был почти вопрос жизни и смерти. В этот момент я была в таком ужасном состоянии, что легко могла это сделать.

Кирилл опомнился первый:

— Лидия Александровна, пожалуйста, не волнуйтесь, передайте адвокатам, что мы категорически запрещаем печатать что-либо до тех пор, пока мы не увидим, не прочтем и не подпишем то, что появится в печати.

Отношение адвокатов к этому вопросу мы считали просто возмутительным. Ведь мы не авантюристы, и тот рискованный шаг, который мы вынуждены были предпринять, возлагал на нас слишком большую ответственность.

Мы порывали со сталинским режимом, мы выступали против Сталина в тот момент, когда весь мир считал, что Сталин освободил все человечество от фашизма, от Гитлера. И никто, никто не поднял голос в защиту сотен тысяч людей, которые вынуждены были остаться на оккупированной немцами территории, тех, кого немцы вывозили на принудительные работы в Германию, военнопленных и особенно тех, кто, пройдя весь ад войны, рискуя жизнью каждую секунду, после возвращения попал в сталинские лагеря. Сталин был кумир. А мы рискнули выступить против этого воспеваемого на весь мир кумира.

И на этом фоне все, что мы хотели сказать, должно было быть максимально правдиво и убедительно. А ту боль и тот вред, которые это заявление должно было нанести нашим родным и близким, находящимся там, трудно было представить и никакими словами нельзя было передать.

А вместо хотя бы небольшого, отдаленного понимания нашего положения вокруг нас носятся какие- то субъекты, которых ничего не интересует, кроме сенсации, чемодана документов и денег, денег, особенно таких, какие получили Кравченко и Гузенко. Это нам стало ясно.

Кирилл снова повторил:

— Лидия Александровна, пожалуйста, передайте этим господам, если у них нет времени перевести и дать нам проверить материал, который они собираются отдать в печать, мы категорически запрещаем им печатать о нас что-либо сегодня.

Но в это время начались нервозные, почти истеричные звонки журналиста Нельсона, он не кричал, а в истерике орал:

— Газета выходит сегодня через несколько часов, там уже на 1-й странице оставлено место для вашего «стейтмента»!

— Мы запрещаем, категорически запрещаем отдавать в печать что-либо без нашей проверки русского текста и без нашей подписи, — заявил Кирилл.

Адвокаты просто взбесились.

— Мы тогда отказываемся от их дела, — заявили они Лидии Александровне.

— Слава богу, может быть, это к лучшему — передайте им, — ответил Кирилл.

В этот день газета вышла без нашего «стейтмента».

Доктор Девис никогда не видел этих адвокатов раньше, но, глядя на эту картину, возмущался: гангстеры, настоящие гангстеры.

К нам немедленно примчались знакомые Кирилла меньшевики Борис Иванович Николаевский, Давид Абрамович Далин с женой, Денике и Моррис, им уже сообщили все о случившемся.

— Почему вы отказались от выступления в печати? — недоумевали они тоже.

И нам пришлось даже им объяснять, как все это происходило.

— Мы же не авантюристы и не собираемся создавать из нашего поступка дешевую сенсацию. Мы отдадим в печать только то, что мы должны и хотели бы сказать. Но адвокаты поставили нас в такое положение, что мы должны были отказаться. А вам, господин Моррис, наверное, сообщили уже, что они отказываются от нашего дела. И мы приняли их отказ с облегчением.

— Что вы, — закричали все в один голос, — нельзя: у этих адвокатов имеются колоссальные связи в правительстве!

Нам трудно было, почти невозможно было понять, при чем в нашем деле связи.

Но все уверяли нас, что здесь надо иметь крепкие связи, без связей мы ничего не добьемся. Логично мы понимали, что это абсурд, но если вас 10 человек стараются убедить, вы начинаете верить.

Страна для нас новая, и нравы тоже. Все наше несчастье было в том, что нас окружали люди, сами только что попавшие в Америку, напуганные, как и мы, и почти ничего не знавшие о ее правах и законах.

Для меня лично выступить в печати было все равно что веревку набросить себе на шею.

После того как мы отправили наше заявление в печать, оно было напечатано на следующий день утром, и тоже не без клюквы, но уже не такой страшной, и без сенсации с чемоданом документов, как у Гузенко из Канады. Такой сенсации у нас не было, но в тот же вечер, как на крыльях, к нам влетели Ричмонд и Моррис. Вид у них был победителей.

Ричмонд был на седьмом небе, таким веселым, возбужденным мы его никогда не видели. Он как будто вырос на целую голову. Он заявил, что целый день не отходил от телефона, что ему звонили со всех концов, даже из Лондона, из Мексики, отовсюду. Его осаждали просьбой созвать пресс-конференцию. Он в одно мгновение из неизвестного Ричмонда стал знаменитостью. Они действительно не ожидали, что наше выступление может вызвать такой интерес и к ним посыпется столько запросов.

Ричмонд был в ударе, в газете был дан адрес фирмы и имя Ричмонда по той причине, что Моррис, будучи секретарем конгрессмена Куддера, не мог якобы выступать в нашем деле открыто. Хотя в то время мы ничего Ричмонду не подписывали и считали Морриса, а не Ричмонда пока нашим адвокатом. Но они были партнеры, и мы думали: это их дело, кто чем будет заниматься.

На фоне всего этого всеобщего возбуждения я чувствовала, что для меня это был один из самых страшных, тяжелых дней в моей жизни. Наше выступление в печати означало, что мы подписали сами свой смертный приговор. Если бы не дети, я бы не выдержала этого испытания, боюсь сказать, но я была на грани, когда могла покончить с собой.

Уйти из страны, куда, вы знаете, возврата вам больше нет. Принести невыносимую боль родным, близким и даже хорошим знакомым было нестерпимо больно. Меня уже меньше волновало, что будет с нами. Но какое-то шестое чувство мне уже подсказывало, что ничего хорошего нас впереди не ждет.

Мне не хотелось никакого шума, никаких пресс-конференций, никаких интервью, никаких фотографов, никакой известности, а просто чтобы все потихоньку о нас забыли, дали возможность, как и миллионам других людей, тихо, спокойно устроиться на работу и заняться воспитанием своих детей. Понять мое состояние мог только тот человек, который пережил это.