ему хотелось все больше и больше, он просто захлебывался в работе. Он не тратил время даже на сон, и я тоже, кажется, ни разу не выспался.

Илюша рассказывал, каким неутомимым работником был Вавилов и с каким энтузиазмом он работал, и никак не мог понять, почему раньше он все время просил прислать дополнительный материал, а потом вдруг замолчал и все письма к нему остаются без ответа.

Не только он, но и многие другие спрашивали у меня: куда делся Николай Иванович Вавилов, почему о нем ничего не слышно?

Я отвечала, что, кажется, он работает в Ленинграде. Честно сказать мне было стыдно и обидно; было тяжело и больно слушать, с каким восторгом агроном Илюша рассказывал нам о Вавилове. Я слышала, что он был арестован в августе 1940 года, во время экспедиции в Западную Украину, и сослан, кажется, не то в Магадан, не то еще куда-то, где он и скончался 26 января 1943 года. Мне не хотелось этому верить, и я старалась убедить всех, что все у него в порядке. И что его брат — президент Академии наук (вот тоже парадокс сталинской эпохи!), и что Николай Иванович, вероятно, просто заработался. Ну как можно было объяснить этим людям, куда он делся, за что его арестовали и что этого ученого с мировым именем уже нет в живых!

Рая Михайловна представила меня. Женщины лениво обернулись. Их полное равнодушие ко вновь прибывшей было удивительно. Никто даже ради приличия не спросил меня о жизни в Советском Союзе.

Полная курносая симпатичная блондинка с удивительно звонким приятным голосом, притащила два стула и, усаживая нас, пропела:

— Инка-то моя никого на порог не пускает!

Рая Михайловна, обернувшись, объяснила:

— Мне недавно подарили двух удивительных щенят, один черненький, а другой рыжий. Рыжего я подарила Лене. Покажите его, Лена, Нине Ивановне.

Я узнала, что щенят подарил организатор и идеолог социалистической партии Мексики Ломбардо Толедано, они родились у собаки, привезенной им из Москвы. Пока Рая Михайловна и Лена обсуждали проказы своих любимцев, я принялась разглядывать остальных женщин.

Мой глаз еще не привык к разнообразию цветов одежды. В Москве сейчас все носят черное, коричневое, синее. Яркие тона там почти отсутствуют. Во-первых, они не соответствуют настроению людей, а во-вторых, каждый желает быть менее заметным. Здесь же все были одеты в платья самых ярких тонов, какие только можно было вообразить. Казалось, что они соревнуются, кто кого перещеголяет по яркости наряда.

Не нужно было обладать особенной проницательностью, чтобы понять, что здесь было два лагеря. С одной стороны стола сидели сторонники Уманских. С другой — явные противники. В числе сторонников были Лена, жена начальника шифровального отдела, и Вдовина, жена личного секретаря Уманского, с удивительным голосом, благодаря которому даже обыкновенный разговор звучал сварливо. К ней часто подбегали двое очень милых ребятишек, мальчик лет пяти и девочка лет трех. Рая Михайловна, видно, очень любила этих детей, она пошла с ними наверх, и вскоре они спустились с красивыми коробками.

Меня познакомили с довольно странной женщиной-секретарем у военного атташе Августой Васильевной Окороковой. Даже когда она старалась одеться женственно, в ней было что, то мужское. Про таких говорят, что им на роду написано быть старыми девами. Худая как щепка, в очках, лет под сорок, со свисавшими по плечам косичками, в концы которых были вплетены яркие шерстяные шнурки, она могла быть и грузинкой, и турчанкой, и русской. Говорила она так, будто из пулемета строчила.

Здесь же сидела жена второго секретаря Адочка Глебская. Несмотря на тридцать пять лет, у нее было удивительно детское лицо. Чтобы выглядеть посолидней, она носила странные прически, в этот день у нее на голове было что-то вроде веера из волос, подхваченных черным бантиком. Она умела изобретать для себя самые фантастические прически, которые к ней никогда не шли. Говорила она тихо, почти шепотом.

Муж ее Глебский, умный и очень приятный человек. Он ловко лавировал и оставался всегда в стороне от посольских дрязг. В тихом болоте черти водятся, говорили про него. Если он со своей педантичностью, возьмется за вас, то все доложит, и что сказали, и что недосказали.

Адочка часто не приходила на упаковку бюллетеней, и тогда вместо нее являлся сам Глебский. Садясь за работу, он заявлял:

— В жизни есть три бестолковых занятия: работа на кухне, изучение испанского языка и упаковка бюллетеней.

Злые женские языки говорили, что у них в кухне даже плиты не было. И живя в Мексике, Глебские принципиально учили только английский язык.

Противоположная сторона стола была более колоритной. Там сидела красивая, бледная, с ярко накрашенными губами Слава Малкова, хорошенькая пухленькая Таля — жена советника Яновского, а между ними не без гордости восседала тучная, грудастая Олимпия Кирмасова, жена завхоза посольства. На ее красном, как блин, лоснящемся лице сверкали злые серые глаза. В любую погоду, к месту и не к месту, на ее огромном бюсте колыхались две огромные чернобурые лисы. Как мне рассказывали позже, из-за этих лис ее выгнали Уманские, у которых она была по приезде кухаркой.

— Сэкономила, чего греха таить, сэкономила на яйцах у Уманских, — гремела она мужским басом. Ее лексикону позавидовал бы одесский извозчик.

Как такое чудовище попало за границу?

Здесь же сидела жена исполнявшего обязанности военного атташе Павлова — Зина. Худая, щербатая, курносая, с прямыми пепельного цвета волосами, непослушно торчащими вокруг низенького лба. Сам же Павлов был интересным мужчиной с немного болезненным, бледным лицом.

Дальше сидели жены курьеров и охранников. Почти все они работали в посольстве в качестве обслуживающего персонала. В обязанности их мужей входило брать на заметку всех, кто входил и выходил из посольства, получать почту, дежурить по ночам и кормить здоровенного как лошадь, посольского Дружка, собаку, которая ударом лапы могла сбить с ног любого человека. Когда Дружка ночью выпускали из клетки, то никто не мог появиться во дворе.

К нам подошли Малковы в сопровождении пресс-атташе — Александры Антоновны Никольской. Это была высокая угловатая женщина с мужской походкой и грубым, неприятным голосом, но с большой претензией на важность и неприкосновенность ее личности. Слава, жена Малкова, явно перед ней заискивала. Глядя на них, я недоумевала. Но в это время Слава многозначительно шепнула мне: «Это дочь Вышинского!»

Впоследствии кто-то уточнил, что она была якобы побочной дочерью Вышинского. «Неужели, — подумала я про себя, — среди ста семидесяти миллионов не нашлось кого-нибудь более подходящего для заграничной командировки!»

Никольская много раз бывала за границей, особенно в Европе. В Мексику она прилетела вместе с Уманскими. Мне передавали, что в первый же день приезда в Америку, когда дамы собирались идти в город, появилась Никольская и, осмотрев всех с ног до головы, скомандовала:

— Снять всем чулки! — Все в недоумении сняли. — Перевернуть наизнанку и надеть снова. За границей неприлично носить их иначе!

Тут вошла Рая Михайловна Уманская.

— Что вы делаете? — спросила она, увидев снимающих чулки женщин. Ей объяснили. — Да бросьте вы, Александра Антоновна, дурака валять, надевайте, как кому нравится.

Никольская, привыкшая командовать, явно была раздражена ее вмешательством.

Когда этих людей отправляют за границу, они так счастливы, что их мало интересует, кто чем будет там заниматься. Но попав сюда, они сразу же чувствуют унижение своего партийного достоинства, с ненавистью и злобой смотрят на тех, кто занимает пост повыше, и с таким жаром принимаются за доносы,