ни тени шутливой веселости, так располагавшей к нему студентов. Он походил на капитана, блуждавшего по покинутому командой кораблю.

Он долго стоял молча, потирая виски пальцами, потом, как бы очнувшись, произнес:

— Да вы еще здесь? Вот чудо, вас-то и не догадались угнать в ополчение. Вы мне скажите, что это за хаос? Или лучше не надо, — присев на опустевшее кресло, произнес он. — Я сам… я сам постараюсь разобраться.

Скрестив руки на столе, он долго сидел, углубившись в свои мысли.

Я присела на высокий лабораторный стул и, взяв журнал с результатами никому теперь не нужных анализов, изредка поглядывала на него.

И вдруг он схватился с места, подскочил к одному шкафу, к другому, дернул за замки, но они только глухо звякнули в ответ. Он резко повернулся ко мне:

— Ведь каждый человек это ценность, где здравый смысл? Я вас спрашиваю. Все эти инженеры обошлись государству в копеечку, сколько труда было положено на воспитание этих кадров! Разве у нас на заводах нельзя было использовать их более разумно? Вот вы молчите. А разве все эти работы, — обводя кругом руками, — не стоят государству бешеных денег, труда и напряжения? Если в один миг все свелось к нулю? Война — скажете. Абсурд. Если мы всех инженеров, всех научных работников пошлем навстречу немцам, мы не остановим немецкой машины. Нам самим создавать эти машины надо, а мы оставляем нашу промышленность без сердца. Пуля — она дура. Она убьет Ваню-военного бойца и с таким же успехом Ваню-инженера, который даже винтовку в руках держать не умеет. Только с Ваней-инженером она уложит еще склад с боеприпасами.

— Владимир Андреевич, кого же вы вините в этом, ведь это волна энтузиазма, добровольного патриотического подъема, а от этого защищать не полагается.

— Дорогой мой коллега, я не вижу в этом никакой логики и считаю это не только не патриотичным, но даже безумием. Ополченцы — это просто пушечное мясо. Я вижу, вы опять собираетесь мне возразить, дескать, во имя победы можно пожертвовать всем. Я это понимаю и считаю, что так нужно поступать в последний момент, когда нет другого выхода, но к этому моменту мы должны сберечь свои силы. Ведь не проигрывать же войну мы собираемся? Представьте себе конец войны: промышленность вся разбита, страна за годы войны обнищает окончательно, и вот здесь-то и потребуется умелое и быстрое восстановление. А кто восстанавливать будет? Вот для этого нужны будут те самые люди, о которых я говорю, и средства… И опять перед нами будет стоять задача с двумя неизвестными: кадры и деньги.

И он быстро ушел.

Я так задумалась, что не заметила, как мы пересекли двор и, поднявшись на второй этаж, позвонили у дверей. Открыл нам Дося. Феодосий был самый старший из всех пяти братьев Кирилла. Ему было уже больше сорока пяти лет, все его звали «Старшина». Кирилл был самый младший из них.

Мы вошли в комнату, совмещавшую в себе столовую, гостиную и спальню. Дося снова уселся в кресло и продолжил свое любимое занятие — набивку папирос.

Я очень любила изготовленные им папиросы, и поэтому при наших встречах он первым долгом протягивал мне портсигар. Сейчас, пододвигая ко мне коробку с готовыми папиросами, он спросил: «Как дети?».

Я пристально смотрела на него, мне хотелось почувствовать, что на душе у этого человека старше сорока лет, но он, по-обыкновению, был спокоен, ласково и мило улыбался. И я начала успокаиваться.

Квартира была пуста, всякая мелочь, придававшая квартире жилой вид, была убрана. Книжный шкаф, письменный стол, буфет были прикрыты от пыли газетой. Я кивнула ему:

— Как на дачу уехала Галя.

— На дачу! — горько улыбнулся он.

Дося всегда отличался большим оптимизмом и философски смотрел на все вещи.

Вот и сейчас мне казалось, что, спокойно занявшись набивкой папирос, он думает: «Чему быть, того не миновать, так чего же зря волноваться?»

Он был любимый дядя всех племянников, сам он тоже любил детей и умел играть с ними, как никто другой. Когда он заходил к нам, становилось шумно. Затем дети усаживались к нему на колени и часто засыпали, прижавшись к нему. Он их бережно и ласково укладывал в постель, а они и сонные не забывали спросить:

— А ты завтра зайдешь, дядя Дося?

— Зайду, зайду, поросята, а сейчас спать.

Его жена Галя с детьми были уже эвакуированы, и он должен был уехать на фронт, даже не попрощавшись со своими мальчиками. Я предложила собрать ему вещи.

— Да долго ли собираться, — ответил он, — а впрочем, как хочешь, можешь уложить.

Укладывая вещи, я старалась как будто вложить в это всю свою любовь к этому человеку и, глядя на чемодан, шепнула: «Берегите Досю» — и горько заплакала. Кто-то погладил меня по голове, и я услышала деланно спокойный голос Доси:

— Ну вот, ведь собрала меня, как в санаторий, как в Сочи, — и взглянув на мое заплаканное лицо, добавил: — Значит, хорошо, что Гали здесь нет.

Было поздно. Прощаясь, я еще раз взглянула на него и увидела сквозь толстые стекла очков его узенькие глаза. Я вспомнила, как дети, шутя, уносили очки с его ночного столика, и он без очков неуверенно шарил вокруг руками.

— Ты хоть пару лишних очков прихвати с собой, — посоветовала я.

Целуя меня, он произнес:

— Было бы, на чем их носить… Не забывайте Галю и детей, целуйте своих ребят и маму.

Когда мы вышли, Виктор не выдержал:

— Это черт знает что, отправлять на фронт таких, как Феодосий. Как же я имею право не идти в ополчение, молодой здоровый человек. Если не убить, так я задушить могу кого угодно. А сколько таких битюгов, забронировавшись, сидят вокруг меня, и на меня смотрели, как на помешанного чудака, когда я отказался от брони.

Попрощавшись с друзьями и Кириллом у подъезда нашего дома, меня встретила Надюша, студентка МГУ (Московского государственного университета):

— Нина Ивановна, а ведь нам сегодня дежурить всю ночь. Я вот в домоуправлении выцарапала один противогаз. Та сумка, которую все таскали, была пустая, там даже коробки не было. Не хотели давать… Так я бросила ее и заявила: «Зачем мне таскать эту требуху с собой?» Ну и дали…

— Молодец, Надюша.

И мы стали ходить вокруг спящего дома, поглядывая с опаской на небо и останавливая подозрительных или запоздавших жильцов дома, наблюдая, чтобы в наш дом не прошли посторонние.

Тишина стояла вокруг мертвая, изредка проходил пустой трамвай и, когда, вдруг затрещав, яркая, как молния, искра вольтовой дуги пробегала по его проводам, мы вздрагивали и щурились, как от разорвавшейся бомбы.

На следующий день я не успела еще прийти в себя после бессонной ночи, как к нам прибежала соседка. Лицо в слезах, руки дрожат:

— Дорогая Нина Ивановна, помогите, у меня сил нет, час целый верчусь, как помешанная.

— Что случилось? — спрашиваю.

Я знала, что муж ее уже уехал с предприятием, сыновья еще очень молодые, 16–18 лет.