— Проверьте, это в ваших возможностях, — ответил им он.

Проверили, исключили брата из университета, сняли с работы, фактически лишили средств к существованию.

Когда из Ленинграда на пару дней приехал к нам брат повидать маму, мама решила, что держать отцовский «арсенал» в такой тесной квартире ни к чему, она настояла на том, чтобы мужчины нашли какой-либо выход. Когда Шура и Кирилл уносили оружие, я плакала.

Но на маму было больно и тяжело смотреть, она не умела плакать, она всегда в таких случаях как будто застывала, и мне казалось, ей было бы легче, если бы она умела плакать, как я. Я видела, как нестерпимо больно было ей и что это значило для нее. Ведь не оружие несли выбросить, не кусок металла, а кусок нашей славной героической истории.

На мое замечание брату:

— Ты много куришь (я знала, что ни отец, ни он никогда не курили) — он ответил:

— Курю, чтобы есть не хотелось. Я за долгое время впервые выпил стакан горячего чая у тебя.

Зная своего брата, я подумала: если он мне сказал об этом, то я могу себе представить, в каком состоянии и в каком положении он находится. Я посоветовала ему:

— Шура, уезжай куда-нибудь, уезжай туда, где тебя не знают и где ты сумеешь устроиться и начать нормально жить.

Он даже не поверил, что такое может услышать от меня.

— Да ты что, неужели ты думаешь, что я в своей стране, которую люблю больше жизни, начну лгать, изворачиваться, скрываться, как преступник, и стараться пристроиться ради куска хлеба и крыши над головой? Мне моя честь дороже жизни. Я вернусь в Ленинград, приложу все свои силы, сделаю все, что зависит от меня, чтобы оправдать имя отца и доказать, что я не сын врага народа.

Что я ему на это могла ответить? Уткнувшись головой в подушку, я просто рыдала. За что? Я хотела бы знать: за что?

Я помню, когда до 1937 года я случайно встречала кого-либо из них в поезде, на совещании, на каком-либо собрании или просто у знакомых в доме, услышав мою фамилию, они крепко хватали меня в объятия и радостно вспоминали те годы Гражданской войны, где остались их юность, их молодость и их героические подвиги, без которых Советская власть не существовала бы. Неужели Сталин этого не понимал? Все они уже имели детей, все они были почтенные отцы семейств, но я была для них дорогой гостьей. Они рассказывали своим детям, женам, близким и родным о нас, о детях, и о том тяжелом и счастливом времени, где и как судьба нас столкнула. Пули Гражданской войны пощадили этих людей, а погибли они от пули той власти, за которую готовы были головы сложить и которую защищали, не щадя своей жизни.

Откуда взялись двадцать лет спустя эти садисты, которые могли в доме, в поезде, на работе и даже на улице арестовать, посадить в тюрьму абсолютно ни в чем не виновного человека, лишив его какой-либо связи с семьей, как будто этого человека никогда и не существовало? Ведь это была пытка не только для тех, кто был арестован и сидел в тюрьме, это была пытка для всех родных и близких, для жен, матерей, отцов и детей.

И неужели никому, никому не приходило в голову, как мучительно больно было жить тем, кто на свободе. Когда внутри, как нарыв, болело и ныло чувство, что вот сейчас, в эту минуту, где-то мучается, страдает, а может быть, и умирает самый дорогой, самый любимый и самый близкий, ни в чем не виноватый человек. Как же этот «мудрец» Сталин не мог понять одной простой вещи, что заточив в тюрьму, расстреляв или замучив одного человека, он получает взамен в десятикратном размере и даже больше людей, ненавидящих не только его, но и Советскую власть, и Коммунистическую партию, и все ее прекрасные идеи. Неужели он думал, что отцы, матери, жены, мужья и дети арестованных будут ликовать и радоваться, так же как и он, уничтожению родных и близких, членов своей собственной семьи. Господи, господи, да ведь он же, как каменный, уничтожил, истребил всех членов своей собственной семьи, также не дрогнув.

И еще совершенно невозможно было понять, почему спустя двадцать лет после существования Советской власти надо было ужесточать классовую борьбу с «врагами народа». И откуда они так сразу, так вдруг и в таком невероятном количестве через двадцать лет появились, когда этих «врагов» должно было становиться все меньше и меньше?

Кому еще была от этого польза, как не настоящим врагам Советской власти? Именно для них такие люди, как мой отец и его соратники, могли представлять какую-то опасность, так как таких людей нельзя было ни купить, ни свернуть с пути, но чтобы уничтожить Советскую власть, надо было раньше всего убрать, уничтожить таких людей, как они.

Находясь даже в тюрьме, в окружении своих бывших соратников, и пройдя через все испытания, выпавшие на долю заключенных с кличкой «враги народа», отец не мог допустить, не мог поверить, что в этом виновата его любимая партия. И что она могла так жестоко расправиться с такими верными и преданными ее защитниками.

Когда из той же тюрьмы выпустили Сашу — бывшего соратника Щорса, который сидел в тюрьме за то, что под пьяную руку заехал какому-то милиционеру в физиономию, отец обратился к нему с просьбой:

«Узнай, Саша, кто теперь у власти и что происходит там, наверху».

Саша сообщил нам, что тюрьма битком набита старыми большевиками. Что с отцом вместе сидят десятки бывших военных, товарищей отца по оружию. Саша сообщил, что «батька» (так называл он со времен Гражданской войны и Щорса, и отца) сидит, опустив голову на руки, погруженный в свои мысли, совершенно не реагируя на происходящее вокруг него. Для него это был тяжелый моральный, психологический удар, он был в шоке, поэтому просил: «Узнай, Саша, кто теперь у власти и что происходит там, наверху».

Отец был уверен, что произошла какая-то смена власти и власть попала в руки той контрреволюции, с которой они когда-то очень успешно боролись во имя светлого будущего для всего человечества.

А вот Сталин сейчас делал все, буквально все, что старались, хотели и не могли сделать с самых первых дней существования Советской власти правительства всех буржуазных стран мира в борьбе с «большевизмом», как они окрестили нашу народную пролетарскую революцию. Ведь Уинстон Черчилль хотел, стремился и жалел, что не сумел задушить «большевизм», по его словам, «как младенца в колыбели» или «в утробе матери».

Кончился самый ужасный, самый страшный за всю нашу историю год — 1937-й. Всем казалось, что кровавый разгул ежовщины (почему ежовщины, а не сталинщины? Ведь и при Ягоде, и при Ежове, и дальше при Берии всем и всеми заправляли Сталин и хитрый, хитрющий Вышинский) дошел до кульминационной точки и никакого просвета уже быть не могло.

В начале 1938 года на смену Ежову — исполнителю массовых репрессий, (неизвестно, чем же не угодил Ежов Сталину) — пришел Лаврентий Павлович Берия, тоже впоследствии названный одним из главных организаторов массовых репрессий и необоснованных политических обвинений.