вздумаешь перехватить мое письмо, — предупредил он, — то это не поможет. Я самолично отправлюсь к нему и представлю ему обвинение. Скажу, что ты не только выдавала себя за другую, но и была моей любовницей». Это, конечно, вранье, — поспешно добавила она. — «Посмотрим, удастся ли тебе тогда его удержать».

И когда мы с ним в тот день расстались, — продолжала она, — я знала, что бы я ни сделала, все будет без толку. Я знала, что так или иначе, я все равно тебя потеряю.

Я провела бессонную ночь. Письмо и в самом деле пришло. Я это предвидела. В таких делах он крепко держал свое слово. Я его перехватила. Я стояла у двери, поджидая почтальона. Когда письмо принесли, я вскрыла его и прочла. Я до сих пор помню его наизусть. «Женщина, которая живет в вашем доме, — не та, за кого вы ее принимаете. Она — самозванка и к тому же — любовница другого мужчины. Этот мужчина — я, так что я отвечаю за свои слова. Приглядывайте хорошенько за своими деньгами, мистер Дюран. Если вы мне не верите, скажите ей неожиданно: „Бонни, иди сюда“ — и поглядите, как она побледнеет». Подписано было это письмо «Ваш друг».

Я сожгла его, но мне было ясно, что я получила отсрочку лишь на день или на два. Он бы послал другое. Или явился сам. Или подкараулил бы меня одну на улице, а потом меня нашли бы с ножом в боку. Я слишком хорошо его знала, он никогда не прощал тому, кто становился у него на пути. — Она попыталась улыбнуться, но у нее ничего не вышло. — Мой кукольный домик с грохотом развалился на кусочки.

Итак, я приняла решение: я сбежала.

— К нему.

— Нет, — уныло произнесла она, как будто эта подробность теперь, по прошествии столь долгого времени, уже ничего не значила. — Да, верно, я взяла деньги. Но, сбежав от тебя, я точно так же улизнула и от него. Он своего не добился; это единственное, что дало мне хоть какое-то удовлетворение. Все остальное разрушилось в прах. Счастье осталось в прошлом. Мне тогда пришло в голову, что из нас вышел странный треугольник. Ты воплощал любовь, он — смерть, а я находилась между вами.

Я попыталась убежать как можно дальше. Я села на пароход, плывущий на север, и не показывалась из своей каюты еще целый час после того, как мы вышли из Нового Орлеана. Сначала я отправилась в Мемфис, потом в Луисвилль и, наконец, в Цинциннати, и какое-то время пряталась там. Я знала, что если он разыщет меня, то наверняка убьет. А потом в Цинциннати я услышала от одного человека, который когда-то немного знал нас обоих, что он закончил жизнь во время перестрелки в игорном доме в Кайро. Опасность миновала. Но исправлять то, что я наделала, было уже поздно. К тебе я больше вернуться не могла.

И она наградила его взглядом, способным разжалобить даже камень.

— Теперь, когда мне больше ничего не грозит, я снова приехала на юг и всего лишь около месяца назад встретила этого полковника Ворта. Все остальное ты знаешь. Вот моя история, Лу.

Она ждала, и казалось, что молчание теперь, когда ее рассказ был закончен, будет продолжаться вечно.

Он глядел на нее не отрываясь, но не проронил ни слова. Но за этим спокойным, задумчивым, рассудительным фасадом, который он стоически выдерживал, царили смятение, хаос, смешение согласия и недоверия, обвинения и оправдания; все «да» и «нет», «за» и «против» кружились в бесконечном едином водовороте.

И все-таки деньги она у тебя стащила; почему же, если она «любила» тебя? Ей предстояло в ближайшие годы одной выживать в этом мире, а она слишком хорошо знала, как туго приходится в нем одинокой женщине; жизнь ее этому научила. Так можно ли ей ставить это в вину?

Откуда ты знаешь, что она вас обоих не обвела вокруг пальца; что она не проделала именно то, в чем подозревал ее тот, другой: улизнула со всеми деньгами, не поделившись с ним? Тогда на ее совести двойное предательство.

По крайней мере, как ты слышал, она не виновна в смерти Джулии. Но разве ты можешь знать наверняка даже это? Та, что осталась в живых, поведала тебе свой рассказ о случившемся, но из уст жертвы, той, что погибла, он, возможно, звучал бы по-другому.

Тогда ты любил ее, в этом у тебя нет сомнений. Почему же ты сомневаешься, когда она говорит, что тоже любила тебя? Разве она, как и ты, не способна на любовь? Любовь, как магнит, который притягивает себе подобное. Она, должно быть, любила в ответ на ту любовь, которую ты питал к ней. Точно так же, как и ты любил ее — а в этом сомнений быть не может, — за ту любовь, которую она дарила тебе. Любовь должна быть с двух сторон — иначе невозможно замыкание.

— Разве ты ничего не хочешь сказать, Лу?

— А что тут говорить?

— Как же я могу тебе подсказать — ты сам должен найти слова.

— Должен? — сухо переспросил он. — А если они не находятся, если мне нечего тебе ответить?

— Нечего, Лу? — Ее голос задрожал, как трель. — Совсем нечего? — нараспев повторила она. — У тебя для меня ни слова не найдется? — Ее лицо незаметно приблизилось к нему. — Ни словечка? — Однажды ему как-то попалась на глаза картинка, как где-то в Индии кобра при звуке флейты разворачивает свои кольца. Так и теперь: не успел он оглянуться, как она, крадучись, исподтишка, выползла, словно змея из своего убежища, и очутилась перед ним; только тут не хозяин заклинал кобру, а кобра хозяина. — Ни слова, ни даже…

Внезапно он очутился в ее объятиях, цепких, как коварная лиана в тропическом лесу. Их горячие губы слились воедино. Казалось, он вдохнул огонь, втянул его по трахее в легкие, где сухой трут его одиночества, его долгой тоски по ней разгорелся бушующим пламенем, взметнувшимся кверху и вырвавшимся из его уст в ответ на ее поцелуй.

Он вскочил на ноги, и она, тесно прижавшись к нему, поднялась вместе с ним. Он оттолкнул ее со всей силой, которую применил бы в схватке с крепким и сильным мужчиной; иначе ее было не оторвать.

Она, пошатнувшись, упала ниц, закинув одну руку за спину, так что одно ее плечо и голова немного не доставали до пола.

И, лежа у его ног, поверженная и распростертая, она все же сохранила торжествующую улыбку на губах и победный блеск в глазах. Словно зная, кто победил в этой схватке, а кто проиграл. Она спокойно и самоуверенно развалилась на полу, не давая себе даже труда подняться. Это он с трудом добрел до спинки стула и стоял, опершись на нее, задыхающийся, ослепленный, покалеченный; кровь бешено пульсировала у него в висках, а рука вцепилась в воротник, словно Бонни продолжала душить его в объятиях.

Наконец он встал над ней, подняв над головой сжатую в кулак руку, как будто грозился снова повергнуть ее ниц, если она попытается подняться.

— Собирайся! — прорычал он. — Собирай свои пожитки! Тебе твои уловки не помогут! Мы отправляемся в Новый Орлеан!

Она, извиваясь, отползла в сторону, словно для того, чтобы выбраться за пределы его досягаемости, хотя усмешка на ее лице показывала, что она его нисколечко не боится; затем сгруппировалась и поднялась с той врожденной грацией, которой ее не могло лишить даже такое позорное падение.

Она, казалось, смирилась со своей участью и безропотно передавала себя в его распоряжение; ее выдавала лишь эта всезнающая улыбка. Больше она его ни о чем не просила. Она поправила волосы, убрала со лба упавший на него во время падения локон. Едва заметно пожала плечами. Руки она сначала развела в стороны, а потом снова сплела, изображая покорность судьбе.

Он резко повернулся к ней спиной, увидев, что она собирается расстегнуть застежку на талии.

— Я подожду тебя за дверью, — отрезал он и направился к выходу.

— Давай, — насмешливо кивнула она. — Мы же с тобой некоторое время были в разлуке.

Он сел на маленькую банкетку, стоявшую у стены в прихожей перед дверью, ведущей из номера в коридор.

Она медленно последовала за ним и медленно прикрыла разделявшую их внутреннюю дверь, оставив лишь узкую щелочку.

— Мои окна — на втором этаже, — напомнила она все тем же слегка ироничным тоном. — А лестницы снаружи нет. Так что сбежать мне не удастся.

Он вдруг резко уронил голову на сплетенные пальцы и плотно прижался к ладоням лбом, на котором,