— Мне он не дорог, дедушка, и никогда не был дорог… Понимаешь, он оскорбил меня. Нет, не меня, а во мне… Он оскорбил во мне самое лучшее, самое чистое… Он сделал мне так больно… в душе… Так больно!..

Старик внимательно слушал, и лицо его стало озабоченным и серьезным.

— Да разве тебе уже 18 лет? — спросил он.

— Да. Я тебе расскажу, дедушка, как все было. Ты хочешь?

— Расскажи. Хочу. Расскажи.

Она опять вздохнула.

Она горячо, но несвязно рассказала самую обыкновенную, вечно повторяющуюся историю молодой, еще неосознанной любви. Она хотела объяснить дедушке, что она оскорблена, разочарована, несчастна, а он понял, что она счастлива, что любовь ее взаимна, что та размолвка, которая заставила ее приехать к нему, те слезы, которые она едва сдерживала, только увеличивали ее счастье, приближали весну любви, сгоняли последний снег и холод.

— Дедушка, ты понимаешь? Дедушка, ведь это ужасно! Значит, у него не было никакого уважения ко мне? Я знаю, что он сделал это только для того, чтобы задеть меня. И все это заметили. И папа еще смеялся.

— Отец смеялся? — живо спросил старик.

— Да, он вообще над нами всегда смеется. Он очень любит Алексея, по-моему, даже слишком его хвалит. Он и теперь меня винит, что я будто слишком строга. А когда я уезжала, он опять смеялся и говорил: «Возвращайся христосоваться. Алексей давно на этот случай рассчитывает». Я! с ним христосоваться? Да ни за что!

Дед сидел прямо и молчал.

— Дедушка, отчего ты молчишь? — спросила Зоя.

— А вот выслушал и обдумываю, — задумчиво ответил старик. — Ведь это, пожалуй, серьезно, внучка? Обдумываю.

— Я боюсь, что я про него слишком много дурного сказала, — робко заметила Зоя. — Я бываю зла и несправедлива. Он хороший, дедушка.

— Обдумать надо, обдумать, — твердил дед.

— Ужин подан, — сказал Егор, просовывая в дверь голову.

— А ландышей, дедушка, еще нет? — глубоким, вздрагивающим голосом спросила Зоя и неожиданно засмеялась. — Я никогда сама не рвала ландышей, никогда!..

— Вон он, подлец! — говорил дедушка и указывал палкой на едва заметную точку, неподвижную в голубом небе. — Вон он, разбойник! Ишь, разделывает, негодяй!

Зоя не видела. Она становилась то рядом с дедом, то сзади него, чтобы верно определить направление, указываемое палкой, но жаворонок оставался для нее невидимкой. Он звенел сверху, то ближе, то дальше, и тот же, но более отдаленный звон звучал по всему полю, над изумрудными еще редкими зеленями.

Они шли по обсохшей дороге, уже настолько сухой, что весь верхний слой земли был в трещинах, и Зоя следила, как в эти трещины поминутно скрывались пауки, озабоченно снующие под ее ногами.

— А почты еще сегодня не было? — спросила она.

— Теперь, может быть, уже привезли, — хитро улыбаясь, сказал старик. — Хочу еще пройти, посмотреть… У меня там пашут. Пойдем, что ли?

Он был уверен, что она откажется и побежит домой спрашивать про почту; но она только секунду колебалась и согласилась. Дедушка пошел межой, и Зое пришлось идти сзади.

— Да, весна, весна, — говорил дедушка, тыкая палкой в комья земли на пашне. — Жавороночки да бабочки. И, думается, чего мне, старику, радоваться весне? А веришь ли, радуюсь, любуюсь. Вот букашец какой-то ползет, чувством своим говорю ему: «Ползи, брат, за своим делом! Пользуйся жизнью, люби ее, твое это святое право».

Он вдруг остановился, перевел дух, но сейчас же еще бодрее пошел дальше.

— Дедушка! — нерешительно окликнула Зоя. — А как ты думаешь?.. Я прежде тоже думала, что весна и любовь это так поэтично и прекрасно. И так чисто-чисто! Я думала, что это — самое прекрасное и возвышенное…

— И ты этого уже больше не думаешь? — спросил дед.

— Вот, я не знаю. Я хочу сказать, дедушка, что я чувствую, что если это не так, то это ужасно. Если это обман, то лучше умереть. Правда?

— Ну, вот уж и умереть! — дед тихо засмеялся. — Дело-то очень просто, так просто, что обман совсем невозможен. Знаешь, какое это дело — любовь-то?

Зоя молчала.

— А такое оно дело, что каков человек, такова и его любовь. У всякого своя, у всякого особая. Каждый ее сам для себя творит. Как же она обмануть может? Вот сделать ее счастливой, радостной или даже долговечной, это уж зависит не от себя. Это не от себя.

— Дедушка, но ведь лучше совсем не любить, никого не любить?

— Как? — живо спросил дед и обернулся. — Ты думаешь, что, нарушая закон природы, ты сделаешь себя выше и красивее? Ты думаешь, что земля недостойна тебя?

Он увидел испуг и недоумение в ее глазах и засмеялся.

— Нет, ты этого не думала, — ласково продолжал он. — Нет, это не то, не то! Нет, я знаю, что это не то…

Он вдруг стал ощупывать свои карманы и притворно огорчился.

— Так и есть! Папиросы забыл, а покурить бы недурно. Зоенька, ножки у тебя молодые и от дома здесь недалеко…

— Я сейчас принесу, дедушка, — радостно крикнула Зоя и бегом помчалась домой.

Старик глядел ей вслед вдумчивыми, серьезными глазами и закуривал папиросу. Он был уверен, что она не обернется.

На дворе так и звенел голос Ефимовны.

— Запустила, говорит, наседку, посадила ее на яйца, а она, мать моя, только все яйца поклевала. Вот, говорит, тебе и ранние цыплята! Не удалась, значит, у нее наседка. А я ей говорю: я, говорю, еще и рассаживаться курам не позволяю. Потому, говорю, что теперь яйцо не настоящее. Жировое теперь яйцо.

Зоя стояла на крыльце и читала письмо. Лицо ее разгорелось, и глаза глубоко и спокойно сияли. Рядом с ней, на перилах, Егор чистил суконкой серебро и кряхтел и шептал.

— Ах, барышня, наша красавица, а я вас и не вижу, ей-богу, — закричала Ефимовна, и ее голос сразу стал угодливым. — Уж какая дедушке радость, ей-богу, что приехала к нему на праздник его внучка! А прежде вам, барышня, заварная пасха нравилась. Теперь-то какую сделать: заварную или сырую? Я знаю, вы пасху любите.

Зоя рассеянно обернулась к ней и вдруг засмеялась и прижала письмо к груди.

— Люблю! — звонко ответила она.

— Бывало, я вам еще тянушки из сливок с ванилью варила. Тоже вы любили, — подходя к крыльцу, говорила Ефимовна.

— Люблю! — тихо повторила Зоя.

— Дедушка-то теперь уж к заутрени не ездит, — продолжала Ефимовна, — а хоть и дома, а все праздник соблюдают: выйдут наружу и к звону прислушиваются. В этом году хорошо поздняя пасха. У нас из двух церквей звон слышен.

— Егор, дай мне папирос! — вспомнив дедушкино поручение, испуганно выкрикнула Зоя. Егор выронил из рук вилку.

— Дедушка ждет в поле. Скорей, голубчик!

— Господи Иисусе! Полную папиросницу им наложил и сам в карман сунул. Потерял разве? — недоумевал старик. — Платок, папиросницу, спички…