Они сразу нашли общий язык – моя легкокрылая, моя бесшабашная мама и мой тяжеловатый, при всей своей внешней подвижности, мой очень основательный, мой подозрительный и осмотрительный – себе на уме – тесть. Есть фотография, где они увековечены на забитом отдыхающими евпаторийском пляже – загоревшие, упитанные, полные веселого куража, в залихватских соломенных шляпах, так друг на друга похожие, хотя на самом деле более разных людей трудно себе представить. Мама – та, казалось, совсем не ощущала притяжения земли, а вот его «старуха-земля» постоянно, как фолкнеровского Минка Сноупса, тянула вниз. Он сопротивлялся – как опять-таки Минк Сноупс, как и все люди, настаивает творец Йокнапатофы. «Даже когда человек жил в пещере, он подгребал под себя песок, чтобы подальше быть от земли во время сна, а потом придумал для защиты деревянные полы, а еще позже – кровати и стал подымать полы вверх, этаж за этажом…» То же самое делал и мой тесть, но я разглядел это уже после того, как роман «Мои люди» был написан. Стало быть, не вина сценариста и режиссера в том, что Василий Жуков вышел на экране не таким, каким был в жизни его прототип, – вина тут его зятя-писателя.

Скупым и прижимистым видел его, насмешливо недоумевая, зачем тащить в дом всякую шушваль. Неподалеку от нашего участка, крайнего на улице, прямо в лес упиравшегося, располагался кое-как огороженный проволокой склад (или свалка?) киношных декораций, где чего только не было! Колонны и балюстрады, русские срубы и индейские хижины, беседки прошлого века и космические корабли века будущего. Но склад не мог вместить всего, рядом сбрасывали, и дед, часто не без моей помощи, многое перетаскивал, пыхтя, к себе за забор.

Тем же крестьянским принципом – не пропадать добру! – руководствовался, затеяв бурение скважины для отвода грунтовых вод. В погребе появлялись эти коварные воды, где зимовали картошка и капуста, моченые яблоки и соленые огурцы, а также бутыли с соком, компотами и, конечно же, винцом. В данном случае, однако, не это все было добром, пропадать которому негоже (к весне, когда ненадолго и в ничтожном количестве подступала вода, погреб опустошался), а лежащие за теплицами трубы. Останавливался, постукивал носком ботинка и, точно музыку, слушал с вдохновенным лицом долго не затихающий звон. «Какой металл! Сто лет в земле пролежит!» Значит, надо во что бы то ни стало всадить его в эту самую землю.

Мы в то время давно уже жили отдельно, но, призванный на помощь, я добросовестно исполнял роль подсобного рабочего. «Давай!» – раздавалась команда, и я проворно перебирал ладонями в рукавицах позванивающую цепь лебедки.

Сперва бур шел легко, хоть и похрустывал камушками, потом началась глина, толстый, вязкий, бесконечный слой, пройти который требовалось непременно, чтобы добраться до песка. Дело застопорилось. Задыхаясь, мастер взбирался со своим брюхом по лестнице – к небу, к небу, подальше от притягивающей земли! – проверял, не заклинивало ли таль (мне столь ответственное дело не доверялось), спускался, снова карабкался.

В кармане лежала трубочка нитроглицерина. Сев на перекладину и сунув таблетку в рот, приходил минуту-другую в себя. «Может, хватит на сегодня?» – осторожно предлагал я. Лучше б не предлагал! Старик сердился: как это хватит, пять метров прошли, пустяк остался. А было ему уже за семьдесят, уже сверстники умирали один за другим. Похороны, сороковой день, снова похороны.

Как-то я застал его в мастерской за изготовлением гроба. Сначала себе сделал, потом жене, моей теще, которая долго отказывалась лезть «для примерки» в этот страшный ящик.

Однажды в ветреный осенний день на складе декораций вспыхнул пожар. Треск, уханье, а время от времени прямо-таки канонада. В воздух взлетали створки шкафов, у которых никогда не было ни боковин, ни днища, античные лепные фонтаны, откуда ни разу не била вода, золоченые кареты, так и не познавшие дорожной тряски. Ажурный мостик прокувыркался в россыпи искр, потом – мост железнодорожный, с могучими опорами из картона. Целая цивилизация гибла на глазах, но цивилизация не взаправдашняя, а некое подобие ее, фантом, форма. Порывы ветра далеко относили огненные снаряды. Некоторые падали на наш участок, на перекопанные грядки и клумбы с отцветающими астрами. А пожарные все не ехали. И тогда старик, запыхавшийся, с всклокоченными волосами, отшвырнув лопату, которой забивал угодившую в парник головешку, принялся торопливо разматывать слипшийся, задубевший – давно не поливали – шланг. Я бросился на помощь. Вдвоем растянули кое-как, и хозяин врубил насос. Шланг зашевелился, медленно оживая. Очень медленно.

Тесть тряс его и раскачивал. Рубаха расстегнулась, по белому пузу катился пот. Наконец выплеснулась первая порция воды, но струя тут же опала; прошла долгая секунда, прежде чем она распрямилась и окрепла. Хозяин направил ее на дом. «Форточку! – заорал. – Форточку закрой!» К жене обращался, но та стояла, прижимая к груди допотопные дамские сумочки и ничего не разумея, кроме одного: документы здесь, с нею.

Я кинулся в дом, задраил окна, на которых уже сверкали брызги. Когда вернулся, тесть со шлангом – к небу опять же, к небу! – карабкался по лестнице вверх: струя была слишком слабой, чтобы достать до свежекрашеного резного карниза. «Давайте, – предложил, – я!» – но разве мог хозяин доверить кому-либо спасительную кишку! «Ведрами! – орал. – Ведрами! Из бочки!»

Огромная железная бочка с водой, предназначенной для полива картошки, стояла в отдалении, у грядок с вывороченной пожухлой ботвой, и я двумя ведрами бегом таскал ее оттуда, выплескивал с размаху на стены. Так и поливали – один сверху, другой снизу, – пока не подкатили наконец пожарные и не задушили огонь белой громоздящейся пеной.

Все, опасность миновала. Выключив насос, хозяин грузно опустился на перевернутую лейку. Устало ощупал карманы мокрых штанов. «Нитроглицерин?» – догадался я. Полетел в дом, принес спасительную трубочку. Вытряхнув таблетку, положил на доверчиво подставленную ладонь.

Отец жены медленно сунул ее под язык. Дряблая, в седой щетине шея тяжело провисла, ко лбу желтый листик прилип, а на макушке торчал, как у ребенка, пепельно-серый хохолок.

Вот тут-то, кажется, я впервые разглядел его по-настоящему. Это – впервые, а последний раз – двенадцать лет спустя, в больнице. Мы с моей младшей дочерью были у него за два дня до смерти. Долго охотились за судном – их на все отделение было всего три, потом она обтирала своего исхудавшего деда влажным полотенцем, а я поворачивал и приподымал, такого вдруг, несмотря на худобу, тяжелого. Тянула «старуха-земля», тянула, я физически ощущал это, и фолкнеровская «старуха-земля» не выходила из головы, как и смерть творца Йокнапатофы, дважды – за последние свои полгода – упавшего с лошади.

Наш старик тоже упал; не с лошади, правда, – с яблони. Когда мы с ним снимали урожай (а урожай в том неласковом для простого люда 94-м году был не ахти какой), то наверху осталось крупное, налитое, недоступное и потому особенно манящее яблоко. Но это для меня – недоступное, дед же, собственными руками посадивший тоненькое когда-то деревце, вырастивший его, ухаживавший за ним, смириться с потерей не мог и, стоило мне выйти за калитку, полез – в 82-то года! – на дерево.

И – свалился. Костей не сломал, но внутренности отшиб и больше уже не поднялся.

Лежа под капельницей, неугомонный мой тесть, едва боль отпускала, тихим голосом спрашивал, что нового в мире. И здесь, под боком, в родном Подмосковье, стремительно обзаводящемся фешенебельными особняками (никак не мог взять в толк, откуда вдруг взялось в обнищавшей стране столько богатых, сверхбогатых людей), и, скажем, в родном моем Крыму.

У сопалатника был маленький переносной автомобильный телевизор. С какой жадностью всматривался в крошечный экранчик мой старик, пытаясь понять, что делается в Кремле, что – в Белом доме, ну и, само собой, в Чечне! До войны довели дело, сволочи! И еще раз – сволочи. И еще.

Ничуть не помягчел перед смертью, не просветлел, не подобрел, как просветлела и оттаяла в свои последние часы на земле его жена. Вот только не в реальности случилось это (теща пережила мужа на восемь лет), а в моем давнем, 80-го года, романе, за что меня еще тогда, сразу после выхода книги, лаконично и жестко упрекнул один писатель, впоследствии тоже, кстати сказать, ставший разводить яблони. «Не должна она у тебя, – сказал, – добреть перед смертью».

И оказался прав. Не подобрела, когда пробил ее час. Нет, не подобрела. Скорей наоборот.

О его садоводческом хобби я узнал сравнительно недавно. В Липках, на Форуме молодых российских писателей, где я традиционно веду мастер-класс, а он приезжает в качестве почетного гостя. Гуляет, потягивает в баре напитки, благосклонно выслушивает комплименты и лишь под конец выходит, прихрамывая, на сцену конференц-зала.