и отпрянул, как от ожога.

— Разве вы не видите, я прекрасно себя чувствую? Я создан, чтобы работать вот так. Не тревожьтесь. Мой пульс всегда замедлен. Давайте продолжим, потому что сегодня хорошо работается.

Так мы и сделали, пока я не опустил перо. Перед глазами у меня была сплошная чернота.

— Я не могу повторить. Из-за вас я потерял мысль, — сказал император. Но потом сжалился. — Откройте окно.

Все наши окна были a la guillotine,[29] верхняя половина закреплялась удерживающим ее болтом.

Я задернул то, что осталось от зеленых занавесок из тафты, и пятна синего вечернего света, проникшего сквозь дыры, легли на пол, как маленькие алмазы, напомнив мне о другой моей задаче.

Томас Питт плыл на север и чувствовал, что жара уже не так мучает его тело. Но не отпускали воспоминания о розовых цветах и опахалах, колышущихся в наполненных розами комнатах, о чайных плантациях, лежащих зелеными квадратами, о слонах и пальмах, о мусульманах в тонких свободных одеяниях, подающих серебряные блюда и вино из винограда последнего урожая, о крокодилах, шелке, ароматичных маслах и зловонии. Он знал, что никогда не вернется в Индию.

Бриллиант не только не был продан, он порождал проблемы — еще до того, как Питт отбыл из Индии, и проблемы следовали за ним вокруг мыса Доброй Надежды, всходили на датский корабль, входили в Норвегии в Берген, где 10 июля 1710 года он почувствовал, что должен написать объяснительное письмо по поводу приобретения бриллианта.

Из Копенгагена Питт просил Роберта прислать ему модель «Великого Питта» и кредитное письмо на тысячу фунтов. Он собирался заняться делом. Он отвез модель в Амстердам к тем же евреям, которые видели модель, привезенную Робертом. Он не доверял сообщениям Роберта. Евреи качали головами, многие из них пожимали плечами, переговариваясь между собой, потому что кто же видывал такое чудо? Все подсчеты казались бесполезными.

В Лондоне Роберт встретил отца в доках с новым дорожным париком, как того потребовал губернатор. На палубе Питта ожидали непривычные уху шумы и крики британских птиц в сером воздухе. Он увидел своего нового камердинера и двух лакеев, стоявших подле большого экипажа, — модные синие с серебром ливреи настораживали. Он произвел кое-какие подсчеты.

— Роберт, ты никому не проболтался? — спросил он. — Меня уже называют Бриллиантовым Питтом. Я слышал это по всему Амстердаму.

— Всякий раз, когда меня спрашивают о бриллианте, я отвечаю, что мне хотелось бы, чтобы это было правдой, — ответил Роберт, который мог бы также сказать, что весь Лондон знает о бриллианте, что в кофейнях давно уже говорят о нем как об известной диковине.

Губернатор рассматривал располневшего сына, его богатое платье и остатки еды на губах. Они прошли в каюту, Роберт вынул бриллиант из каблука своего сапога и подал отцу. Губернатор уселся на стул из серебра и слоновой кости и стал рассматривать камень. Тот был немного меньше ожидаемого, но гораздо ярче, и горел так, что Питта охватил трепет.

Бриллиант был теперь примерно в дюйм с четвертью и на весах, которые Питт достал, потянул почти на унцию и одну восьмую. Он был тяжелее, чем его модель, и совсем иной. На взгляд Питта он выглядел и ощущался как нечто очень важное. Он поднес камень к губам и почувствовал маленькую холодную площадку.

Потом он завернул камень в лоскут замши и вложил в кусок хлопка-сырца в необычайно высоком пустотелом каблуке сапога, приготовленного заранее. Он прошелся, прихрамывая, красуясь перед сыном, который никогда еще не видел губернатора с комичной стороны.

Затем губернатор обнял Роберта, и они вприпрыжку сплясали джигу в каюте. Ему казалось, что он слышит, как стучит камень, и то и дело поглядывал вниз, так ли это. Новый кудреватый и пышный парик из Франции подпрыгивал на плечах; локоны, обрамляющие лицо, танцевали свой собственный танец счастья.

И он снова вынул «Великого Питта».

Губернатор провел в Индии двенадцать лет. Жены не было, один сын умер, нужно снова собирать семью. Пока он жил в Индии, король Вильгельм упал с лошади и скончался, теперь правит королева Анна, вторая дочь Якова Второго.

Тот, кто возвращается из ссылки, знает, каково это — снова оказаться чужаком, вернувшимся к незнакомому, начинать заново с людьми, которые не знают твоей истории или достижений. В какой-то степени все эти проблемы снимала слава, а он был прославлен. Он — Великий Правитель, или Бриллиантовый Питт, и никаких других титулов ему не нужно. Современники создавали его жизнеописания и в них именовали его, как и бриллиант, «Великим Питтом».

Пока они ехали через город, Питт увидел новый многолюдный Лондон, теснее, выше и чернее, чем когда-либо. Роберт сказал, что теперь, когда пишешь поутру письма, приходится зажигать свечу.

Площади, застроенные домами, дворцами и церквями, вытеснили пашни. Питт за всем новым видел прежнее, и новое, по его мнению, было куда хуже.

Роберт показал ему собор Святого Павла, слишком свежий, еще не закопченный дымом. Люди ходили по Сент-Джеймскому парку в черных масках, и Питт подумал, что некоторые из них — блудницы. Его карета еле двигалась, так забиты были улицы наемными экипажами, колясками, фаэтонами, двуколками и портшезами. На улицах было полно чернокожих и матросов-индийцев, приплывших на судах компании, и Питт почувствовал себя потерянным в разлитой вокруг темноте. Он все время оглядывался, не следят ли они за ним.

В толчее и гомоне, ощущая натиск тьмы, он почувствовал себя заблудившимся — это ощущение испытывают все возвращающиеся, и оно остается с ними некоторое время, если не навсегда. (Я испытал это столетием позже — когда оказался в Лондоне, растерянный, нищий в незнакомом городе.) Он спрашивал себя, не была ли его жизнь в Индии истинной жизнью — или то было всего лишь предисловие к этой жизни, которую он собирается начать.

Он сразу почти физически почувствовал заразу, витавшую в этом городе, и все время обмахивался, разгоняя воздух. Он слышал громкие призывы торговцев лекарственными травами, корнеплодами и новостями.

— Апельсины!

— Девушки, купите свабу (швабру)!

— Двенадцать пенсов за меру устриц!

— Один крупный бриллиант! — прошептал он Роберту, который решил, что у отца кружится голова.

Он был в разлуке с бриллиантом целых восемь лет, за это время камень распилили, отшлифовали и отполировали, и камень превратился в самый лучший бриллиант в мире. Питт должен был увериться в этом. Он стар, ему почти пятьдесят лет, путешествие крайне утомило его, подагрическая нога болит, и все же он желал непременно отправиться в Тауэр, чтобы взглянуть на драгоценности короны.

— Прямо сейчас, отец? — удивился Роберт, ведь губернатор еще не видел ни других своих детей, ни детей Роберта.

Пока лакеи ждали в стороне, они с Робертом заявили о своем прибытии лейб-гвардейцам, стоящим на страже Тауэра, и отдали им на хранение свои шпаги. Он предупредил сына, что хочет оставаться инкогнито. Один из лейб-гвардейцев сопровождал их.

Они прошли сквозь узкие ворота, откуда дворян увозили на лодке вверх по Темзе для исполнения приговора. Чтобы не показаться слишком торопливыми, они уставились на старинное здание, где четыре льва содержались в заточении вместе с одной собакой, и покорно восхитились этим зрелищем.

— Почему эти природные враги могут сосуществовать в заключении, а ты враждуешь со своими