— Отец Эшлер, — прошептал он, апотом влажным розовым языком провел по губам и плотно сжал их.

Внезапно Майкл вновь заметил сходство Лэшера с Роуан, которое так поразило его в тот памятный рождественский день. Изящно очерченные скулы, высокий лоб, слегка удлиненный разрез глаз. Однако цветом и открытым сияющим взглядом эти глаза скорее напоминали глаза самого Майкла.

— Роуан не знает, что сейчас все ее оставили, — печально произнес Лэшер. Слова медленно слетали с его губ, взор беспрестанно скользил по комнате, проникая в самые дальние и темные углы. — Зачем ей сиделки? Она не знает, кто стоит рядом с ней, кто плачет по ней, кто любит ее, кто скорбит о ней. Ее дитя умерло еще в утробе. И других детей у нее не будет. Все, что случится дальше, ее не касается. История ее жизни завершена.

Майкл дернулся, намереваясь встать, но Эрон крепко держал его руку. Те двое, что сидели на другом конце стола, тоже бросили на Майкла предупреждающие взгляды. Лэшер, судя по всему, ничуть не испугался.

— Вы хотели рассказать нам историю своей собственной жизни. — Голос Столова звучал так робко, словно он обращался к монарху или же к призраку. — И мы готовы слушать.

— Да, я расскажу вам все, — заверил Лэшер и снова улыбнулся — на этот раз смело и открыто. — Теперь, когда я обрел плоть и кровь, я расскажу вам все, что мне известно. А знаю я немало. И после того как я закончу рассказ, вы сможете вынести свое суждение.

Майкл внезапно рассмеялся коротким горьким смехом, столь резким, что остальные вздрогнули. Он презрительно взглянул на Лэшера.

— Будь по-твоему, mon fils, — произнес он, старательно выговаривая французские слова. — Только помни, что ты обещал папочке. Не вздумай пудрить нам мозги. Ни слова лжи.

Взгляды их встретились, и в течение долгого томительного мгновения ни один не отводил глаз. Наконец Лэшер, слегка вздрогнув, заговорил с прежней торжественностью.

— Майкл, — изрек он. — Я не собираюсь сейчас рассказывать о столетиях, проведенных во тьме небытия. Я не собираюсь рассказывать о бесплотном создании, погруженном в отчаяние и не имеющем ни памяти, ни истории, ни надежд. О создании, навеки обреченном на печаль, страдания и горечь неисполнимых желаний.

Глаза Майкла злобно сузились, но он ничего не ответил.

— Я хочу вам рассказать свою историю. Вы узнаете, кем я был до того, как смерть разлучила меня с плотью. Узнаете, почему я столь страстно желал вновь обрести плоть.

Лэшер вскинул обе руки и картинным жестом скрестил их на груди.

— Давай рассказывай, хватит фиглярствовать, — насмешливо бросил Майкл. — Если не знаешь, как начать, начни как положено сказочнику: «Давным-давно, в незапамятные времена…»

— В незапамятные времена… — повторил Лэшер, словно не заметив иронии. — В незапамятные времена, задолго до того, как Сюзанна произнесла заклинание на священном каменном круге, — медленно и задумчиво продолжал он. — В незапамятные времена я был жив. Я обладал живой плотью и кровью, в точности как сейчас.

В комнате повисла напряженная тишина.

— Доверьтесь нам, — голос Столова сорвался до шепота. — Говорите все, без утайки.

Лэшер по-прежнему неотрывно смотрел на Майкла.

— Ты не знаешь, как велико мое желание открыть тебе правду, — произнес он. — Ты никогда меня не простишь. Но прошу, заклинаю: хотя бы выслушай меня.

РАССКАЗ ЛЭШЕРА

Я хочу поведать вам о своей жизни с самых первых ее моментов. Хочу поделиться с вами тем, что сохранила моя память. Я не намерен пересказывать вам истории, которые слышал от других людей. Не намерен воспроизводить туманные видения, явившиеся ко мне во сне. Вы узнаете лишь то, о чем я помню сам.

Я помню, как, едва родившись, лежал на кровати рядом с матерью. То была огромная, высокая кровать, покрытая богатой резьбой, с витыми столбиками и балдахином из темно-красного бархата. И потолок, и стены комнаты были обиты темными деревянными панелями. Мать моя сотрясалась от рыданий. Она была в ужасе и смятении. Вижу ее как сейчас — бледную темноглазую женщину, изнуренную родами и дрожащую. Я сосал из ее груди, и она находилась в моей власти, ибо я был выше ее ростом и намного сильнее. Крепко сжимая ее в объятиях, я жадно припадал к ее соскам.

Я знал, кто она такая, знал, что недавно вышел из ее утробы. Я знал также, что над жизнью моей матери нависла опасность, ибо, как только станет известно, что она произвела на свет чудовище, ее незамедлительно объявят ведьмой и предадут жестокой казни. Мать моя была королевой. Королевам не пристало производить на свет чудовищ. Король пока не видел меня, так как фрейлинам матери путем разнообразных ухищрений удавалось не пускать его в спальню. Я знал это. Фрейлины тоже трепетали от страха — и за свою госпожу, и за меня, ее отпрыска.

Я жаждал материнской любви и ласки. Жаждал материнского молока. Я слышал, как слуги короля колотят в двери. Они угрожали силой ворваться в опочивальню королевы. Требовали, чтобы им разъяснили причины, по которым вход в ее покои закрыт.

Моя мать заливалась слезами, отводила от меня взор и брезговала даже прикоснуться ко мне. Она говорила без умолку — я знал, что она говорит по-английски. Мать твердила, что Бог наказал ее за совершенные прегрешения, наслал кару и на нее, и на короля, ее супруга, и что все их мечты пошли прахом. Да, я был наказанием, посланным с небес, — размеры мои и пропорции тела, отнюдь не свойственные новорожденному дитяти, со всей очевидностью свидетельствовали о том, что королева родила монстра. Человеческое существо не могло иметь при рождении подобное обличье.

Что еще я знал при рождении? Пожалуй, лишь то, что обретаю плоть не в первый раз. Я вновь вернулся в мир, уже мне знакомый. Затянувшееся путешествие снова завершилось прибытием в удобный и безопасный порт. Я был счастлив.

А еще я знал, что сейчас многое зависит от меня самого.

Я попытался успокоить мать, открыв, что способен говорить. Сообщил, что вдоволь напился ее молока. Сказал, что теперь могу уйти и самостоятельно отыскать себе пропитание — молоко или сыр. Заверил ее в том, что помогу ей избежать опасности. Ради спасения матери, сказал я, мне следует незаметно исчезнуть из дворца, так, чтобы никто из его обитателей меня не увидел.

Мать моя лишилась дара речи, услышав, что с губ моих слетает не только членораздельная, но и разумная речь. Она была поражена, убедившись, что гигантский новорожденный обладает хитрым и изворотливым умом, отнюдь не свойственным младенцу. Вскочив с кровати, она сквозь слезы смотрела на меня с невыразимым изумлением. Потом мать протянула вперед свою левую руку, и взору моему открылась ведьмина метка — шестой палец. Мне было известно, почему я пришел в этот мир через ее чресла. Это случилось благодаря тому, что она ведьма. Но подобно всем другим матерям, способствовавшим моему рождению, она ни в чем не была виновата. Я знал также, что мне необходимо как можно скорее покинуть дворец и отыскать горную долину.

Далекая долина представала мне в видениях — туманных, размытых и неясных. По изменчивости и непостоянству эти видения можно было сравнить лишь с горным эхом. «Что это за долина?» — постоянно задавался я вопросом. И не находил ответа. Однако оставаться далее во дворце было слишком рискованно. Внезапно видения мои обрели отчетливость. Теперь я увидел круг, сложенный из камней, в пределах которого стояли люди. Внутри людского круга находился новый каменный круг, затем вновь круг, образованный стоящими людьми, — и так до бесконечности. Все эти круги вращались, и из них доносился звук, подобный пению.

Но, лишь мелькнув перед моим внутренним взором, картина эта исчезла.

Я сообщил матери, что пришел из горной долины и должен немедленно вернуться туда. Она же, горестно воздев руки, прошептала имя моего отца, Дугласа из Доннелейта. Потом она приказала служанкам отыскать Дугласа, который в это время находился при дворе, и привести его к ней. Едва слышным шепотом она произнесла какие-то признания, смысл коих остался неясным для меня. Если мне не изменяет память, она говорила о ведьме, совокупившейся с колдуном, о том, что Дуглас стал самой страшной ее ошибкой.