Не стоит вдаваться в описание моей паники. Я принадлежу к числу тех, кого безумно тревожит все, что выпадает на их долю. Я проводил кошмарные ночи, которые мало-помалу приходили в норму. Шло время, и в моих метаморфозах становилось все меньше мегаломании и ужаса. Наконец я превратился в крошечную мушку – в сумеречном небе, – завязшую в клейком соке каштановой почки. На дворе стоял апрель. Некоторым людям непереносима, противна сама мысль о жизни в мире и согласии с самими собой. Мы гораздо успешнее обороняемся от счастья, нежели от любой опасности – загрязнения вод, просевшей балки, семейного торжества. Я охотно признавал разумную основу этого всеобъемлющего морального постулата, но, сколько ни уговаривал себя, не мог унять цепкую, физическую и умственную тетанию,[95] в которую повергла меня сцена в аэропорту.

В течение всей зимы они мерещились мне на каждом шагу. Я входил в кинозал на улице Отфей: они сидели в переднем ряду. В музее Карнавале, который я обожаю, их силуэты мелькали в зеркалах дверей-«обманок». В саду герцога Бирона – с платным входом, что сообщало этому месту дополнительное очарование, хотя его грубо опошлили скульптуры Огюста Родена, – они возникали в боковых аллейках, выглядывали из-за каштанов, прятались за статуями, следили за мной поверх цветников. Я понимал, что это чистое наваждение, чистое безумие. Но ничего не мог поделать: их лица проглядывали не только в чертах прохожих, но даже и в воспоминаниях. Я уже не отличал свою мать от Изабель. Вот мама доверяет Джейн Эйр, она же Ибель, колясочку, в которой лежит ваза работы Дома, запеленутая в полотно. Потом мама толкает дверь. Я стою в глубине просторного салона Бергхейма. Она идет ко мне. Люстра сияет всеми огнями, слепит глаза. Внезапно мама выбегает на середину комнаты. Мамина тень испуганно съеживается у ее ног. Она плачет, а я – я с криком просыпаюсь, и спина у меня мокрая от горячей испарины.

В очаг кладут полено, его охватывают языки пламени, оно багровеет, лежа на раскаленных добела углях, от которых и занялось, вспыхивает и резко освещает комнату; говорят, в таких случаях дерево «храпит». Обыкновенно я плохо переношу все, что храпит. И тем не менее, кажется, сам «храплю», лежа на углях, имя которым – воспоминания, угрызения совести и, осмелюсь сказать, тот голос, который не то чтобы слышен, но смутно угадывается; так мать – в английских романах – угадывает желания своего ребенка.

В январе 1977 года моя сестра Люиза Диктамм скончалась в больнице Штутгарта. Я снова сел в самолет на Штутгарт-Эхтердинген, подозрительно оглядев все его закоулки. Мари Рюппель, с которой я тогда жил, хотела ехать вместе со мной, хотела увидеть долины Ягста и Неккара, хотела увидеть Бергхейм. Я категорически отказал ей. На похоронах я обнаружил огромное количество племянников и племянниц. Снова увидел сестер: Лизбет – тучную Венеру Виллендорфскую, которая кисло упрекнула нас, что мы уже двенадцать лет как не были ни в Ку-тансе, ни в Кане; Цеци – смешливую, чудесную Цеци, загорелую и мускулистую, в очках со светло-зеленой оправой и сережках с подвесками в виде Микки-Маусов; убитую горем Марту. Два часа спустя я спорил – яростно, до крика, – с Хольгером. Я твердил ему, что по-прежнему намерен выкупить принадлежавшую Люизе долю бергхеймского поместья – дом, парк, ферму и виноградники. Однако Хольгер сам желал приобрести все наши доли, предлагая до смешного низкую цену. Я попросил сестер отвергнуть его притязания. Но они обрушились на меня с упреками: как я могу говорить о деньгах, обсуждать покупку дома в Бергхейме, когда Люиза еще не остыла в гробу! Правду сказать, смерть Люизы всех нас, четверых, лишила рассудка. Мы ссорились из-за пустяков. Казалось, мы снова вернулись во времена смерти мамы. Здесь мы видели только бездыханное тело; там, в Неккеровском госпитале, нам пришлось столкнуться с агонией, с предсмертными муками, под приглушенные причитания собравшейся родни. Мои сестры, их мужья и я сам были на грани нервного срыва. Дело в том, что мама, выйдя вторично замуж, родила еще двоих детей, которых мы никогда не видели. Сестры разозлились еще и потому, что вечером того дня, когда хоронили Люизу, я отправился ужинать к президенту земли Баден-Вюртемберг, в его личную резиденцию: это приглашение я никак не мог отклонить, поскольку Эгберт Хемингос и Клаус- Мария были друзьями президента, горячего покровителя искусств, в частности пива. Моя скромная известность виолониста начинала выходить за рамки Парижа, возбуждая зависть коллег, достигнув Глендейла, Кана, Пфульгрис-хейма. В течение трех дней, которые в основном прошли в бесплодных перепалках с Хольгером, я бродил по холоду и снегу в садах Альтес Шлосса или наведывался в прилегавший к ним археологический музей Швабии, который знаю наизусть. Я пытался вспомнить и воспроизвести прекрасную поминальную молитву, которую поют буддистские монахи и которую – в английском переводе, более поэтичном, более ритмичном и более рифмованном, – часто декламировал, смеха ради, Рауль Костекер: «Кто же имеет мать? Кто имеет отца? Какой человек имеет друга? Какой человек имеет родителей? Какой человек имеет жену? Какая женщина имеет сына? Кости горят, точно связка хвороста. Волосы пылают, точно солома. Все мертво, все поглощает пустота. Так к чему же умащать свое тело сандалом и благовониями? К чему жевать бетель? Немой звук звенит неумолчно».

И я созерцал голую землю и снег. Небо было белым. Во мне все превращалось в звуки. Смерть звенела, как железо в кузнице. Я наедался пирожными в чайных салонах на Кенигштрассе, на Шарлоттенплатц. Железо вскрикивает, когда его погружают в воду. Этот крик до сих пор живет у меня в ушах. Он звучал в кузнице – напротив домика Регинберта. Я присаживался на ступеньки рядом с Регинбертом, лицом к палисаднику, к улице, держась за железную решетку, которая, как нам казалось, защищала нас. И смотрел на огромный деревянный станок для лошадей, куда их заводили задом и где они не могли двинуться, пока их подковывал кузнец. Лошади ржали, роняли наземь комки навоза. Ноздри щекотал запах жженого рога. Однажды мощный белый крестьянский конь изверг пережеванную траву, ядовито-зеленую от желчи. Вокруг раздавались громкие отчаянные крики.

Вспоминая те январские дни 1976 года, запечатлевая их на этой странице, я словно пытаюсь тем самым измерить, до какой степени я постарел. Трудно себе представить, насколько тише стали со временем голоса воспоминаний в глубине моей души, насколько ослабели и растворились в воздухе некогда волновавшие меня запахи. Я твердо решаю, покончив с этими страницами, никогда больше не брать в руки перо. И чувствую, как вдруг умирает во мне отзвук имени, которое я так любил произносить.