на Йонну, высилась старинная кровать с балдахином, на высоченных ножках, окруженная этажерками. Наверху, в пустой каморке, валялись на полу продавленные чемоданы. И во всех этих запущенных помещениях на окнах висели дырявые от моли занавеси, покрытые толстым слоем пыли.

– Нет, это невыносимо!

И Анна опять смахнула с лица паутину.

– Куда ни повернись, всюду эта гадость!

– Понимаешь, мой сосед – фанатик гигиены.

– Не вижу связи.

– Он все моет у себя в доме жавелевой водой,[2] даже телевизор, тостер и почтовый ящик. Сам по себе он душка, но за любым насекомым гоняется чуть ли не с бомбами. Этим я и объясняю тот факт, что наш сад просто кишит пауками: от его преследований все они перебрались ко мне.

У кромки воды он показал ей аронник, огромный розовый куст, одичавший и превратившийся в шиповник, который заполонил чуть ли не весь берег, старую черную «луарскую» лодку, яблони и уток- мандаринок – они подныривали под низкие ветви орешника или укрывались под плакучей ивой, как в шатре, рядом с яликом западного дома.

Мелкий дождик моросил не переставая, усердно ткал густую паутину тумана над рекой.

И чудилось, будто старинный мост Тейи плывет, парит где-то в потустороннем мире, над этим влажным туманным маревом.

– Пойдем пешком?

– Конечно.

Он прикрыл дверь дома. Она ждала его на тротуаре, у ограды.

– Дай я возьму тебя под руку, – попросил он.

– И весь Тейи-сюр-Йонн будет о тебе сплетничать.

– Ну и прекрасно. Тем лучше!

Так, под ручку, они и отправились в ресторан, расположенный прямо на причале, возле моста.

Туман опутал белесыми щупальцами опоры моста и липы на берегу.

Вода в реке совсем пропала из виду.

– До чего же приятно!

– Что приятно?

– Чувствовать на своей руке женскую руку.

В ресторане Жорж заказал себе куропатку с жареными орешками и пюре.

Анна взяла филе из ягненка и запеченные лисички.

Жорж все твердил, что он безумно счастлив сидеть и есть рядом с ней.

Затем, в ожидании поезда, они прогулялись вдоль реки.

Туман почти рассеялся. Воздух потеплел. На мощеном причале стояла каменная скамья. Мелкие волны Йонны поблескивали, набегая на листья кувшинок. У самой воды, в трещине между камнями, пробился молоденький терн.

В конечном счете Анна Хидден так и не рассказала ничего определенного. Жорж понуждал ее исповедаться, но исповеди он не услышал. И сказал:

– По-моему, моя маленькая школьная подружка превратилась в бургундскую улитку: я вижу, как она затаилась в своей раковине.

Она сжала его руку, чтобы он замолчал.

Пройдя еще несколько шагов, она остановилась.

И сказала ему:

– Жорж, я хочу больше, чем просто разойтись с Томасом; я решила оборвать все свои связи. Только не с тобой, конечно. Порвать со всеми, кроме тебя. Потому что ты мне нужен.

– И что я должен делать?

– Пока не знаю. Но я хочу вытравить из памяти всю свою прежнюю жизнь.

– По-моему, ты слегка рехнулась.

– Нет. Я еще не очень-то ясно представляю, как за это взяться. Все, что от тебя требуется в данный момент, – это быть рядом со мной, быть терпеливым, быть моим другом. Моим единственным другом. Согласен?

– Я-то согласен, но зачем тебе все это?

– Никаких «зачем», просто сохрани мою тайну!

– Обожаю тайны.

– Не тайны, а тайну. Мою.

– Ладно. Обещаю тебе полную сохранность твоей тайны.

Радость Жоржа не знала границ. Он был в высшей степени сентиментален. А что такое сентиментальный человек? – Тот, кто обожает есть в компании другого человека. Стоило Жоржу подумать о том, что ему предстоит ужин с Анной, как он волновался до слез. Даже если он и не плакал по-настоящему, то все же говорил себе: «Я ужинаю с ней. Я взволнован до слезь.

И тем же вечером она стала «королевой».

Поздним вечером.

Королевой в сабо.

К величайшей обиде ее матери.

«Это знак судьбы, – подумала Анна, ложась в свою детскую кровать, устраиваясь под периной и нашаривая ногами медную грелку. – Знак, что я была права, решив покинуть прежний мир».

В конце воскресного обеда, устроенного 11 января, мадам Хидельштейн объявила своей сорокасемилетней дочери, что, отрезая рокфор, пусть не надеется заполучить всю плесень.

– Уж будь любезна, моя милая, положить себе такую же часть белого, как и мне.

Она сурово хмурилась.

В таких случаях ее бретонские глаза начинали блестеть яростной синевой.

Той холодной синевой, какой отливает акулья кожа.

И внезапно Анна ощутила в глубине собственного тела живот и грудь своей матери, сотрясаемые дрожью глухого раздражения, неприязни к дочери.

Она провела рядом с матерью всего несколько часов, а к ней уже вернулось раннее детство.

И снова ожили былые чувства – унижение, горечь зависимости, маниакальные наваждения, подавленность, ненависть.

И снова вся атмосфера материнского дома была накалена до предела, а нервы натянуты, как струна на колке.

Все радости, которые она предвкушала до приезда сюда, в сотый раз оборачивались невыносимыми испытаниями. Когда за десертом она встала и вынула из духовки новый пирог, то как единственная и любящая дочь решилась на уловку, чтобы мать наконец-то стала «королевой». Однако, поставив его на стол и разрезав, все перепутала, и ее хитрость не удалась. Она все же попыталась водрузить корону на старые жиденькие волосы разъяренной матери. Но та не позволила. В те годы в Бретани, на берегу Атлантического океана, во Франции начала XXI века, у старых женщин было принято стричься очень коротко. При такой стрижке их головы походили на мальчишеские. Затем волосы окрашивали в ужасный голубовато-белый цвет – такой бывает у эликсира для полоскания рта, который зубные врачи прописывают пациентам, страдающим пародонтозом.

Мать Анны жила в Бретани одна в монументальном доме, выстроенном ее дедом. Дед Анны давно умер, отец бросил их, но Марта Хидельштейн и слышать не хотела о том, чтобы расстаться с этим слишком просторным жилищем. Она не покидала его даже летом. Она ждала мужа. Она истово верила, что ее муж, внезапно осознав свою вину, поспешит вернуться, преклонит колени на ковре гостиной – ну или хотя бы на циновке передней, или пусть даже на прибрежном песке – и попросит у нее прощения.