давно уже стали друзьями. И часто виделись, когда Джулия жила в Неаполе. Я привозил ей сигареты.

По утрам мы молча пили кофе. Затем я возвращался пешком к себе домой.

В другие дни, когда Траверса-Кампо становилась непроезжей, мне приходилось идти через Пьяцца деи Пескатори. И если дождь не лил как из ведра, а над морем не бушевал ураганный ветер, я доставлял себе удовольствие посидеть у воды, потягивая холодное пиво. Часто она присоединялась ко мне там, на берегу, под вечер.

Когда Анна Хидден полностью уходила мыслями в свои песнопения, она сидела в очень любопытной позе, откинувшись всем телом назад, с царственным пренебрежением женщины, которую совершенно не волнует производимое ею впечатление. И тогда чудилось, что с ней может приключиться все что угодно, что она способна внезапно исчезнуть, упасть, взлететь, броситься со скалистой кручи в портовую гавань, нырнуть в море.

Это была женщина, до полного самозабвения отдающаяся своему голоду, своим песням, своей ходьбе, своей страсти, своему плаванью, своей судьбе.

Когда она бывала в таком состоянии, я ее не беспокоил. Ограничивался коротким приветствием. Садился через два стула от нее. Заказывал холодное пиво. Мы почти не разговаривали. Иногда и просто молчали. Могли целый час созерцать в тишине рыбаков, что вытаскивали баркасы на песок, туристов, плывущих в лодочках к своим яхтам, солнечный диск, опускавшийся на кастелло, а потом и на Капри, строго вдоль цитадели Тиберия.

– Как случилось, что Элиана Хидельштейн, дочь бретонской католички и румынского еврея, превратилась в Анну Хидден?

– Не знаю.

– Чтобы спрятаться? Оттого что евреи должны прятаться?

– Нет. Я не считаю, что евреи должны прятаться, и уж совсем не думаю, что, если они будут прятаться, это их спасет.

– Тогда почему же?

– Первый мужчина, с которым я жила, был альпинистом.

– Не вижу связи.

– Он совершил восхождение на пик Хиддена.[13] В общем-то это он, смеха ради, переделал «Хидель» в «Хидден». Окрестил меня заново.

– Ты его любила?

– Да.

– Так почему же ты его бросила?

– Кто тебе сказал, что я его бросила? Он умер.

Анна Хидден немного напоминала Марсель Мейер – если кому-то повезло увидеть за роялем эту виртуозную пианистку до ее внезапной смерти. У нее была необыкновенно мощная левая рука. Но Анна крайне вольно обращалась с авторским замыслом, упрощая его до минимума, сводя к предельно медленной квинтэссенции, так что результаты были несравнимы.

Ее игру отличала невероятная бесцеремонность.

Вначале она читала ноты, сидя далеко от инструмента, затем откладывала их. Садилась к роялю и – неожиданно – воплощала все это в коротком резюме, так, как понимала сама. Она не удостаивала исполнять музыку. Она создавала свою импровизацию прочитанного или того, что сочла нужным запомнить, безжалостно отсекая мелодические излишества, настойчиво кружа в поисках утраченной темы, нащупывая смысловое ядро произведения, при минимальных гармонических средствах.

Бывало даже, что она уходила в длинные восточные вариации, на первый взгляд далекие от первозданной темы, а на самом деле позволявшие вернуться к ней; в таких случаях она снимала руки с клавиатуры, резко вскакивала и, нахмурившись, продолжала тему в тишине, а то и вовсе покидала комнату, выходила в сад и шагала, шагала взад-вперед или взбиралась вверх по скалам. Она была гениальна.

Подлинно творческая личность – но особого склада, с индейским менталитетом.

Иногда она приходила в холл отеля, например в один из салонов гостиницы «Мавры» или в какой-нибудь неаполитанский бар, все равно куда, лишь бы там царила тишина.

Выбирала самое удобное кресло в самом дальнем углу, но садилась лицом к двери, чтобы видеть неожиданно входящих клиентов, следить, как они заполняют пространство между собой и ею.

Именно там она тасовала звучавшие в ней музыкальные идеи – оценивала их, решала, какие из этих идей заслуживают внимания, а какие – забвения. В тишине она перебирала мелодические варианты перед тем, как полюбить их, записать или отвергнуть.

Это была сложная натура.

Для Магдалены – всемогущая колдунья, повелительница гроз.

В глазах Леонарда – артистка, глубоко сосредоточенная на музыке, почти безразличная к окружающим, с сильным характером, одиночка, дикарка или, по крайней мере, не совсем одомашненное существо.

В глазах Джулии – большое теплое тело, молчаливое, чувственное, внушающее доверие и целиком составленное из костей, впадин, углублений.

В глазах Жоржа – маленькая гордая девочка, временами недобрая, всегда настороженная, приходящая в экстаз от любого пустяка, хрупкая, беспокойная, загадочная.

А в моих глазах – гениальный музыкант. Я очень редко слышал ее игру. И старался сделать все возможное, чтобы подвигнуть ее на это.

Бывает, что у человека внутри – даже если он не композитор – внезапно начинают звучать никогда не слышанные мелодии. Нужно тотчас записать их. Потом можно работать или не работать над ними. Эти призывы не обращены ни к кому конкретно – и уж никак не к тем, кого зовут (ибо нужно признать, что все, к кому они могли бы взывать, если бы стремились к этому, уже мертвы).

Ян Дусик, сбежавший с Софией Корри в Гамбург.[14]

Анна Хидден, сбежавшая с Магдаленой Паулиной Радницки в Геркуланум.

На Рождество Анна подарила Лене собаку. Это был фокстерьер. Анна и Лена назвали его Матро. В Неаполь его не пускали. Он оставался на острове – стеречь море, или тропинку, или подступы к террасе.

Сойдя на берег, они здесь же, в порту, купили рыбу. Затем поднялись по главной улице к рынку. Купили там белую фасоль, телятину. Пообедали на террасе. Потом Лену уложили поспать. Джулия сняла сандалии и, оставшись в шортах и майке, прилегла рядом с девочкой.

Лена просыпается, тут же вскакивает и лупит по животу задремавшую собаку.

Матро с визгом удирает.

За это Магдалена получает по попке от Джулии.

Она плачет.

– Ты почему такая злая? – спрашивает Джулия.

– Я не зла-а-ая, – тянет малышка.

– Если будешь бить собаку, я буду бить тебя.

Магдалена Радницки в слезах убегает от нее, обнимая свою куклу.

И усаживается в гостиной у камина, в любимом уголке Анны.

Джулия оставляет ее в покое: пусть играет там в куклы.

Девочка обкладывает свое игрушечное хозяйство каминными щипцами, взятыми с каменного бортика очага.

Она мурлычет песенки, прерываясь только для того, чтобы читать длинные нравоучения своей кукле.

На террасу упал солнечный лучик.

Джулия уселась на предпоследней ступеньке, захватив с собой весь предвечерний набор: арахис, оливки, бутылку охлажденного белого вина, солнечные очки, дурацкие глянцевые журналы, вязанье, к которому никогда не прикасалась.

Она сидела, свесив ноги.