с хищниками. Это было очень странно.

Маленькая Лена требовала постоянного присутствия Анны.

Обычно после двух лет дети начинают говорить легко и свободно.

Магдалена говорила неважно. Анна высказала предположение, что она ждет вестей от матери.

– Каких вестей? – удивился Леонард. – Да они только что расстались!

– И все-таки она ждет вестей. Ей нужна уверенность. Или что-то в этом роде. Уж я-то хорошо понимаю такие вещи.

– Ну, ладно, я ей позвоню, хотя мне это не очень приятно. Это ведь мой первый триместр. И если я обращусь к матери Лены с такой просьбой, она пожелает забрать ее. Воспользуется любым предлогом, чтобы ее отнять.

Он так и не позвонил.

– Вы не правы, – твердила ему Анна. – Малышка ждет.

И в самом деле, на лице девочки было написано постоянное тоскливое ожидание. Анна Хидден видела в квартире доктора Радницки портрет его бывшей супруги. В настоящее время она жила с дирижером одного американского оркестра.

Маленькая Лена (Магдалена Паулина Радницки) инстинктивно поняла эту любовь и, непонятно почему, прониклась ею до глубины души.

Какой-то страстный трепет, близкий к безумию, охватывал ее всякий раз, когда Анна снова и снова играла для нее старинные бретонские детские припевки, католические гимны, румынские песни.

А потом на вилле «Амалия», на острове, на террасе, она приучила Лену слушать весну, шелест молодых листьев, трели птиц, славящих солнце, свист ночного ветра, редкие отдаленные голоса, глухой ропот прибоя у подножия скал.

Сначала нужно было развить слух ребенка, научить различать услышанные звуки.

Затем постепенно, простыми словами, она объясняла ей, как все эти звуки образуют в окружающем пространстве невнятную (но только поначалу) симфонию времени.

– Потому что всё в природе – птица, морской прилив, цветок, облако, ветер, звезда в ночном небе – связано со временем и связывает с ним свое собственное время, – рассказывала она Лене.

Лена зачарованно внимала всему, что нашептывала ей новая подруга.

Несколько дней спустя она уже уверенно распознавала голоса всего живого, что окружало их дом на вершине горы.

Вытянув шейку и громко гудя, девочка ползала на четвереньках по плиточному полу гостиной, толкая в сторону камина игрушечный состав из пожарных и санитарных машинок.

Анна Хидден подарила Магдалене ксилофон с ярко раскрашенными клавишами, но та к нему даже не прикоснулась.

Однажды днем началась гроза. Стоя на батконе квартиры доктора Радницки, Анна с девочкой смотрели, как она бушует над морем.

Бухту поглотил мрак, еще более непроницаемый, чем сама ночь.

Молнии, одна за другой, полосовали небо.

Анна – Веронике:

– И вдруг я почувствовала, как в мою руку скользнула детская ручонка. Она дрожала. Я легонько растирала ей пальчики, стараясь согреть. «Все в порядке? – спросила я девочку. – Скажи, Магдалена, все в порядке?» Она толкала меня в колени, просясь на руки. Прижавшись к моей груди и крепко обняв за шею, она обернулась к морю. Теперь она дрожала от радости.

Это была великолепная, гомерическая гроза.

С того дня Лена прониклась восхищением перед грозами, с их внезапными налетами и прочими необъяснимыми сюрпризами. Она так и объявила: люблю, когда гроза! (По крайней мере, она любила ее, сидя на руках у Анны.) Отныне у малышки появилось свое божество.

Она выбрала для себя древнейшее из божеств.

И без конца надоедала отцу просьбами пригласить подругу, которая умела вызывать грозу.

У Магдалены Радницки были тонкие худенькие ножки. Хрупкие, как птичьи лапки. Эта маленькая девочка не отличалась особой грацией, она могла похвастаться разве что длинными густыми волосами и пухлой мордашкой; главная ее прелесть заключалась в одухотворенном выражении лица. Когда она бывала счастлива, от нее исходило волшебное сияние. Это случалось, если Анна садилась за пианино, если на море вздымался прилив, если над островками бухты реяла гроза. Встречи Анны и Лены заряжали их обеих невероятной энергией. Можно сказать, их связывала пылкая любовь. И трудно было определить, которая из двух любила сильнее.

Шел дождь. Анна Хидден встречала Жоржа Роленже на пристани.

Он сошел по мосткам, с мокрой головой, ссутулившись под большим черным кожаным рюкзаком.

В трех метрах от сходней, в черном «фиате» доктора Радницки находилась – и Жорж тотчас заприметил ее – маленькая девочка; она стояла на заднем сиденье, глядя в туманную даль. У нее было убитое, печальное личико. Она смотрела на дождь, барабанивший по стеклу машины, по плитам набережной.

Когда она их увидела, ее лицо мгновенно преобразилось, радостно засияло. Она принялась изо всех сил барабанить кулачками по стеклу. Анна улыбнулась ей, открыла дверцу, познакомила ее с Жоржем, который ужасно смутился.

Так начались страдания Жоржа Роленже.

Он не любил детей, ибо понятия не имел, как с ними обращаться.

Но вдобавок он проникся ревностью, бурной, злой, неодолимой ревностью, обуявшей его в тот самый миг, когда Анна и девочка обнялись на его глазах, под дождем, еще не захлопнув дверцу машины.

Потом его охватила неприязнь, если не сказать ужас, по отношению к острову, а может быть, и к самому морю.

А мелкий дождик все моросил и моросил.

Улочка, по которой они шагали, была усеяна крупными камнями, скользкими от дождя. Их мшистое одеяние насквозь пропитала вода.

Тропинка, ведущая наверх, к вилле, превратилась в сплошное болото. Жорж едва не упал. Взбираться по этой крутой и скользкой дороге было почти невозможно. Однако здесь росли миндальные деревья. И розы.

Жорж робел не только перед маленькой Магдаленой, его пугал также итальянский язык.

– Ты видишь, как я здесь счастлива! – повторяла Анна.

А он косился на Магдалену, прижавшуюся к ее животу.

И видел только дождь, повсюду один только дождь.

Ему категорически не понравились рестораны острова.

Ливни возобновлялись каждые четверть часа.

– Ну вот, опять льет, – сказал булочник Анне.

– Ну вот, опять льет, – повторила Магдалена, передразнивая его интонацию (у нее начался новый языковой период подражания).

Ливень хлестал так жестоко, что Анна не решалась выйти из булочной.

Жорж поджидал их снаружи, в плаще, в черной нейлоновой шляпе, с нераскрытым зонтом в руке; он стоял на другой стороне улицы, перед семинарией Искьи; вид у него был осоловелый.

Ему очень не нравилось уединенное расположение дома с голубой крышей, а особенно грязная и не всегда доступная тропа, ведущая наверх. Он объявил Анне, что этот бретонский дождь над этим бретонским морем наводит тоску на человека, который когда-то не без причины сбежал из Бретани. И, к величайшей обиде Анны, перебрался от нее в отель. Теперь он проводил большую часть времени вдали от нее, в порту и многочисленных приморских кафе. В перерыве между двумя дождями он вытаскивал свое белое пластмассовое кресло на набережную, чтобы воспользоваться редким солнечным теплом и получше разглядеть моряков, отплывавших в челноках или моторках от парусников, которые уходили на дальний рейд. Смотрел, как высаживаются на берег туристы, как швартуются шхуны. И подремывал, или скучал, или напивался, или грезил.