И тут она стиснула голову руками. И дала волю своему горю в этой гостиной, в уютном закутке между секретером и портьерами, между пылью и пылью, пока он поджаривал для нее хлеб.
Вернувшись, он зажег свечу с ароматом вербены.
– Здесь, у мамочки, не очень-то хорошо пахнет.
Она не стала возражать.
– Ты помнишь мамочку?
– Ну конечно, я прекрасно помню вашу маму. Она изумительно готовила, настоящая кудесница.
– Она… умерла.
– Ох!
Он был взволнован. Он не плакал, но его голос слегка дрожал.
– Это ее дом.
– Вот как!
– Сегодня одиннадцать дней, как она умерла.
Она молчала. Молчала и глядела на него.
– Ты уж не обижайся на меня. Я еще не совсем осознал, что случилось, – добавил он.
– Понимаю, – прошептала она.
– Умерла в самый канун Рождества.
Его голос задрожал сильнее, и он смолк.
Она тоже хранила молчание.
Потом он объяснил ей, что поселился здесь лишь на несколько дней, чтобы привести в порядок все дела. Он решил продать этот домик, где его мать жила одна после того, как овдовела. Ему не хотелось взваливать на себя заботу о нем. Он не любил этот город. Их сегодняшняя встреча в Шуази-ле-Руа стала, если вдуматься, чудесной случайностью. Сорок лет прошло, прилетел ангел, душа вознеслась в небеса, на тротуаре стоит женщина, она зарылась лицом в листву лавра, и в пространстве нежданно мелькает призрак сестры Маргариты.
– И вот уже
– У мамочки вкусный чай, правда?
– Жорж, вы даже не представляете, насколько точно выразились: я действительно превратилась из женщины в призрак.
– Я совсем не это имел в виду. И не это хотел сказать.
– Чай и вправду чудесный. Ваша мама всю жизнь хорошо готовила?
– Всю жизнь. Мамочка ведь снова вышла замуж. Потом опять овдовела. Но продолжала готовить для себя одной.
– Вот здорово! В наши дни это большая редкость.
– О, ты даже представить себе не можешь! Она прямо с ума сходила по вкусной еде. Стояла у плиты с шести утра до девяти вечера. Так и провела весь свой век за стряпней. Тебе этого не понять…
– А мы обязательно должны быть на «ты»?
– Почему ты спрашиваешь?
– Потому что меня это стесняет, – ответила Анна Хидден.
– Мы ведь всегда были на «ты».
– Меня это стесняет. Мне это неудобно.
– Но не можем же мы перейти на «вы»! Вот это было бы совсем уж неудобно. Анна-Элиана, ну что ты такое говоришь! Мы с тобой знакомы целую вечность. Вот что, встань-ка на минутку.
Он протянул ей руку, и они поднялись на второй этаж.
Оба замолчали.
Они вошли в спальню матери Жоржа. Анна Хидден испытала чувство неловкости от своего незваного вторжения. Посреди комнаты высилась кровать с медными шарами по углам. Покрывало было вышито вручную. Ей почудилось, будто тело Эвелины Роленже все еще покоится на этом ложе.
– Мамочка вышивала это покрывало целых шесть лет.
– Представляю себе. Очень красиво получилось.
– По-моему, безобразней некуда.
– Ты скучаешь по стряпне твоей матери?
– И да и нет. Тебе трудно понять. Это меня угнетало. По крайней мере, теперь я смогу похудеть.
Анна разглядывала трюмо черного дерева начала XX века.
Она уже не понимала, как и зачем очутилась в этой пыльной запущенной комнате, в незнакомом предместье, расположенном к югу от Парижа.
– Вот фотография, которую я хотел тебе показать.
– Да…
В массивную рамку красного дерева были втиснуты, частично заслоняя друг друга, шесть снимков – все классы начальной школы.
Анна присела на краешек постели, на покрывало, вышитое руками Эвелины Роленже.
На одном из этих старых фото она сидела рядом с сестрой Маргаритой. Ее волосы были заплетены в косички, толстые шерстяные носки доходили до коленок, а он стоял во втором ряду, одетый, как и она, в черную блузу. Только на голове у него был берет.
– Вот он ты!
– Даже смотреть странно. До чего давно это было…
У нее снова защипало глаза от навернувшихся слез.
– В те времена ученики еще имели право носить головные уборы в школе.
Она отложила массивную рамку красного дерева на покрывало.
– Может, поужинаем вместе? Составишь мне компанию? – спросил Жорж. – Заодно рассказала бы о себе…
– Только не сегодня.
– Ну конечно, не сегодня. Как-нибудь в другой день. За городом. Все равно я здесь не живу. Я живу в Тейи. Это департамент Йонна. Собственно, мой дом и стоит прямо на берегу Йонны. Но сперва мне нужно выставить на продажу мамочкин дом…
– Ты продашь всё, что принадлежало твоей матери?
– Да.
– Всё-всё?
– Да.
– Может, ты и прав.
– И в то же время мне очень тяжело со всем этим расставаться, ты даже представить себе не можешь. Но у меня самого уйма вещей. Не знаю, зачем она хранила здесь столько вещей… И не знаю, зачем я сам собираю у себя столько вещей… Ты по-прежнему живешь в Бретани?
– Нет.
– А твоя мать… еще жива?
– Да.
И она добавила, чуть понизив голос:
– Мама живет все там же.
– И что же… она продолжает ждать?
– Да, в нашем старом доме. Каждый день. Год за годом. Ждет всю жизнь.
Она подошла к лампе у изголовья постели. И сказала:
– Вообще-то мне бы надо съездить навестить ее в воскресенье, на будущей неделе.
И Анна со вздохом пояснила, словно оправдываясь:
– На праздник Трех царей.[1]
Она выпрямилась. Вернула на стену деревянную рамку. И снова загляделась на свои косички, на свои детские, такие круглые и серьезные, глаза, на фланелевые рукава, торчащие из школьной блузы.
– Пойдем вниз, – сказал он. – Там у меня есть совсем свежий мармелад. Я сам его сварил. Не хочу хвастать, но, уверяю тебя, он такой вкусный, пальчики оближешь…
Они спустились по лестнице.
