илистые речные берега. По-французски так и говорится: крокодиловы слезы. Там же был и крокодиль-чик- детеныш, длиной всего сорок сантиметров, который следовал за матерью, как утенок за уткой. Для них вырыли бассейн. Над водой выступали только шишковатые, плоские их макушки да глаза, полуприкрытые тяжелыми веками. Потом они вылезали на траву.

Люди боязливо пятились. Страшно было подойти к этому гигантскому бочонку с серо-бурой кожей и мощными челюстями, над которыми возвышалась голова не то лошади, не то свиньи: одинокий гиппопотам стоял на виду у всех, пережевывая сено.

В 55 году он впервые увидел черного носорога и именно его выбрал в качестве примера «низменных» вещей. Альбуцию четырнадцать лет; животное привезли в огромной деревянной клетке на шести колесах, оно предназначалось для показа в триумфе. Люди совали сквозь прутья клетки целые деревца — акацию, индийский молочай. Это был старый носорог с чуткими подвижными ушами и двумя рогами, запачканными кровью. Он хрипло, надсадно дышал в римской жаре, хотя громоздкую повозку установили прямо на берегу Тибра. Маленькая коричневая птичка, сопровождавшая зверя с самой Африки, порхала вокруг, звонко крича над самым его ухом. Потом она садилась на широкую спину животного, страдающего, грязного (sordidus), и принималась выбирать своим желто-красным клювом мух и клещей из его темной шкуры.

20 сентября 53 года Цезарь вернулся в Галлию. На Ла-Манше судно сильно качало. Английская кампания завершилась полным провалом. Адъютант откидывает полог палатки, передает Цезарю буксовую табличку: его единственная дочь Юлия умерла в родах. Цезарь не произносит ни слова, бросает табличку в маленькую жаровню у своей постели, надевает траурную (sordide) одежду. Дочь была единственным человеком, кому он доверял всецело. Иногда он откровенничал и с Сервилией, но все-таки предпочитал ее уму нежные податливые ляжки. У Цезаря не было друзей. Их существование не подтверждали современники и отрицали недруги. Да и был ли он откровенен с самим собой? Тому, кто непрерывно живет и действует, как в лихорадке, нечего сказать себе. Аппетит и удобный случай — разве этого не достаточно, чтобы скрепить воедино нити одних поступков и разрубить другие — те, что грозят перепутаться и связать вам руки?! Это ощущение возникает на кончике пениса, под кожей ладоней, в желудке, над кадыком, глубоко в горле. Помпей устроил похороны Юлии в одном из своих поместий. Цезарь решил отомстить и обещал посвятить ее праху бои гладиаторов. В сентябре 54-го он принес их кровь в жертву своей дочери и любви, которую питал к ней. Пять зеленых крокодилов, гиппопотам, черный носорог, гладиаторы: древние умели доставлять скромные радости теням усопших, что стенают в преддверии небытия, которое еще не совсем поглотило их.

Альбуций был моложе Лукреция или Вергилия. Он был старше, чем Гораций или Тит Ливий. Во времена галльской войны, во времена резни в Генабе и осад Арварика, Герговии, Алесии Гай Альбуций Сил добрался до Рима и там завершил свое учение. Пепел Лукреция и Катулла только что ссыпан в погребальные урны. 10 января 49 года Цезарь покидает Равенну и оказывается на берегу узенькой речушки — Рубикона, — где цитирует стих Менандра, ставший жертвой тысячелетнего заблуждения («Alea jacta est» вовсе не означает «жребий брошен», — напротив, его смысл таков: «Я затеваю дело, исход коего мне неведом»); в это же время Альбуций находится в Афинах. Когда он возвращается в Рим, Цезарь достигает берегов Африки. Итак, они оба находятся в море. Плывут по морю.

Вкусы у него были самые переменчивые. Он всегда стремился подражать последнему услышанному декламатору. Анней Сенека делится с нами двумя такими воспоминаниями: «Memini omnibus ilium omissis rebus apud Fabianum philosophum tanto juveniorem, quam ipse erat, cum codicibus sedere. Memini admiratione Hermagorae stupentem ad imitationem ejus ardescere» (Вспоминается мне, как он, бросив все дела, спешил послушать Фабиана, который был вдвое моложе его самого; он садился прямо на пол и делал записи. Вспоминается также, с каким восхищением слушал он Гермагора, задыхаясь от нетерпения при мысли, что сможет подражать ему). Друг Альбуция продолжает свой рассказ, комментируя его следующим образом:

«Assidua mutatio. Itaque dum genera dicendi transfert et modo exilis esse vult nudisque rebus haerere, modo horridus et squalens potius quam cultus, modo brevis et concinnus, modo nimis se attollit, modo nimis se deprimit, ingenio suo illusit et longe deterius senex dixit quam juvenis dixerat. Nihil enim ad pro-fectum aetas ei proderat» (Это было непрерывное изменение. Он постоянно переходил от одного стиля к другому, стремясь быть то скупым на эпитеты и безжалостно оголяя слова, то грубым и, как следствие, скорее небрежным, чем элегантным, то кратким и точным, то чересчур возвышенным, то слишком приземленным; вот отчего он подпортил свой талант и декламировал в старости гораздо хуже, чем в зрелые годы. Именно так: возраст не принес ему никакого прогресса). Лично я не понимаю, с какой стати возраст должен развивать талант. Возьмите книги Генри Джеймса или Монтеня. К ним я добавил бы и творения Вергилия, если бы Вергилий не вздумал все их уничтожить. В старости их перья явно затупились. Почтенный возраст портит стиль. Даже у Генделя. Даже у Иоганна Себастьяна Баха. Тем не менее имеется немало и обратных примеров этого закона, о чем напоминает Сенека-старший. Но вернемся к Альбуцию Силу. Еще в ранней молодости Альбуций питал склонность к самым точным, самым безжалостным, самым правдивым словам, и эта упорная решимость не церемониться в выражениях делает его в моих глазах заслуженным мэтром того стиля, который близок и мне. Это свойство удивляло современников Альбуция тем сильнее, что древние полагали отрочество возрастом, отрицающим «non tantum quod sordidum sed quod sordido simile est» (все низменное или кажущееся низменным). Напротив, юности, по их мнению, свойственна тяга к умеренности, к раздумьям о высоких материях, к модам и украшениям. Он же любил улицу. Любил на ней все, вплоть до тошнотворного запаха тех желтых цветов-сорняков, что растут где попало. Любил старое вино, лишь бы амфора была запечатана гипсом. В противном случае предпочитал молодое, еще не перебродившее. Говорил, что ему нравится слушать топот тяжелых кожаных, подбитых железными подковками сабо, какие носили крестьяне Цизальпинской Галлии. Ему было приятно это воспоминание.

Цезарь любил ездить верхом, заложив руки за спину и погоняя лошадь коленями. В противоположность Альбуцию он никогда не носил шляпу и не покрывал голову даже под дождем. Он ненавидел свою облысевшую макушку. Через реки он переправлялся вплавь, иногда с помощью надутых козьих мехов. Плыл, высоко подняв над водой правую руку, дабы не замочить свои любимые книги. Вот так же и я воздымаю над волнами времени истории поистине необыкновенные. Ниже я хочу пересказать четыре из них, эти загадочные детективные сюжеты вполне могли бы возбудить фантазию одного француза конца XVIII века — Донасьена де Сада. Постараюсь изложить их так, чтобы это повествование о жизненных перипетиях стало также сборником самых замечательных романов.

Некий гражданин пятидесяти лет остался вдовцом. Он имел тридцатилетнего слепого сына, которого назначил своим наследником. Вскорости он женился во второй раз. И тогда приказал построить для сына отдельное помещение, удаленное от его собственных покоев.

Однажды ночью, когда он спал рядом с женою, его убили. На следующее утро, на заре, в доме раздался женский крик. Сбежавшиеся люди увидели тело отца, пронзенное мечом сына. На стене коридора, ведущего из спальни старика в комнату его сына, остались кровавые отпечатки руки, повторявшиеся через