Вицерий говорит:

— Побежденным удается бежать, изгнанным — скрыться, потерпевшим кораблекрушение — спастись вплавь. Но никому еще не удалось уберечься от смерти.

— Так же как ни одной птице не уберечься от пения, — добавляет Альбуций.

— Твой сад полон дроздов. И эта новая скала в саду — прекрасна. Сад — это ведь тоже некий язык. И вот лукавые дрозды хитро подражают пению жаворонков и щебету ласточек.

— Сад не язык. А птичье пение не музыка. Дрозды, если их вспугнуть, издают звуки столь же скупые, сколь и чистые.

— И тогда из их горла льется торжествественная песнь.

А Квинт Атерий все твердил, обливаясь слезами:

— Ab armis ad arma discurritur (Повсюду войны сменяются войнами). Сыновья гибнут, а их отцы переживают детей.

— О войне скорее можно сказать то, что Вицерий говорил о вспугнутых дроздах: это желание убить или выжить столь же порочно, сколь скупо и чисто. Речь лишает нас всего и дарит все, что существует на свете. Война отнимает у нас общество немногих друзей. И мир от этого становится куда шире.

— То, что сказал Альбуций, звучит бессердечно, — замечает Атерий.

— Нет, просто вы меня не слушаете. Мир становится гораздо шире, а вместе с ним и свет сияет гораздо более ярко — хотя и тщетно.

— Это правда, — соглашается Квинт Атерий.

— Такое продолжение звучит вполне достойно. И все же я не понимаю, зачем ты высказываешь такие мысли, — говорит Юний Галлион.

— Я хочу сказать, что едва мы перестаем называть их имена, как безмолвие делается еще более безмолвным. Одна лишь маленькая дроздиха печально щебечет над мертвой цикадой.

— Мой сын мертв.

— Это не твой сын, это бело-коричневая самка дрозда.

— Оба моих сына мертвы.

— У меня и вовсе не было сыновей. А дочери мои, за неимением мужчин, остались бездетными. У меня не будет потомков.

— Небытие все же лучше, нежели зеленое яйцо с красными прожилками.

— Когда уж кончится война?

— Когда наконец уйдет Октавиан?

Юний Галлион знаком восстанавливает тишину и начинает декламировать:

— Foeda beluarum magnitudo, immobile profiindum... (Ужасны чудища своей огромностью, недвижна бездна...)

— Когда же мы вновь обретем свободу? — вопросил Вицерий, встав и подойдя к чадящей жаровне.

— Мы не обретем свободу, — откликнулся Альбуций.

— Люди, утратившие свободу, защищают ее с меньшим пылом, нежели те, кто, вовсе не изведав свободы, стремится ее завоевать.

Квинт Атерий, утерев глаза полою тоги, сказал:

— Следует описать тем, кто будет жить после нас, всех людей, чьи страдания невозможно измерить, о множестве которых можно только скорбеть, но кто достоин порицания за то, что безропотно покорился своим угнетателям и не восстал, попав в рабство.

Вицерий поворошил угли короткой железной палочкой. Затем вернулся на ложе. И сказал:

— Цестий утверждает, будто Цицерон был неучем.

— Что за глупости, — бросил Квинт Атерий.

— Ешьте же. Берите пример с меня, — сказал Альбуций.

— У тебя есть руки, Альбуций?

— «Quid ridetis, inquam? Habeo manus!» (Что за шутки? Конечно, у меня есть руки), — процитировал Вицерий.

— Довольно вам насмехаться над успехами Альбуция.

— Этим занимается Цестий.

— Этим занимается Цезарь.

Юний встал. Он спросил Полию, куда положили его длинный галльский плащ. Альбуций Сил в свой черед осведомился у дочери, где его шляпа с тесемками: он хотел выйти под дождь, чтобы проводить друзей. Вицерий уходит первым; не дожидаясь остальных, он бегом покидает двор под мелким дождем. Они расстаются. Торопливо пересекают парк.

— Взгляните! — восклицает Альбуций.

— Еще одна дроздиха, она купается в дождевых каплях.

— А как вы распознаёте пол у дроздов?

— По половым признакам.

— Дрозд-самец черен как сажа, — разъясняет Альбуций. — У него желтый, загнутый книзу клюв. Он поет в сумерках.

— Вылитый Альбуций.

— Он поет в сумерках, раздувая грудку.

— Ну вылитый Альбуций.

— Оставьте меня в покое. Он раздувает грудку в ночном сумраке, когда тени становятся длиннее и гуще. С виртуозным мастерством и идеальной чистотой он воспевает червяков и ягоды.

— Ну вылитый Альбуций.

— Он с подлинной страстью исполняет песни, посвященные плодовитости и будущему. Зато самка дрозда — маленькая, коричневая, а грудка у нее бежевая с коричневыми пятнышками.

— Вылитая жирафа.

— Мне кажется, что и у моей супруги тоже бежевая грудь с коричневыми пятнами.

— Да помолчите же! Дроздихи поют хуже самцов. Обычно они поют в конце зимы, в самое теплое время дня.

— Значит, в марте.

— Дрозды менее всего римские птицы и более всего греческие. Они любопытны, их привлекает все новое.

— Значит, это птицы Альбуция.

— Ах, оставьте! Итак, дрозд — мартовская птица. Он всегда встревожен.

— Inquietator.

— Он всегда настороже, опасаясь всего вокруг. Да, в этом смысле ты прав, Квинт, я действительно подобен желтоклювому дрозду.

— Только дрозду неперелетному.

— Отчего же, и я летаю — в грезах.

Альбуций развязывает тесемки шляпы, стянутые под подбородком. Слезы Атерия смешиваются с дождевыми каплями. Полия кутается в плащ с капюшоном, она продрогла. Альбуций говорит, глядя на них обоих:

— Кошки и сороки пожирают яйца дроздих. Гнезда дроздов низки и нечисты. Кладка только что окончилась. Черный дрозд питается слизняками, желтыми осами, желтыми грушами, ежевикой. А самки едят улиток, ягоды крыжовника, земляных червей, клубнику и вишни.

— Может, хватит о дроздах и дроздихах? — спрашивает Юний.

— Я сочинил такие стихи, — объявляет Атерий: — Quid contra nesci, pectus? (Сердце, чего ты страшишься?) Quid, lingua, trepidas? (Язык, отчего ты трепещешь?) Quid, oculi, extimuistis? (Очи, зачем вы прикрыты платком?) Morior, morior (Мне суждено умереть)

— Еще одна дроздиная песнь.

— Столь же торжественная, как песнь дрозда.

— А я вполне торжествен, — говорит Атерий.

— Он раздувает грудку. Вытягивается в струнку и воспевает плодовитость своей подруги и красоту